Очерк
Ещё не отправился поезд «Томск-Кемерово», а он обратил на себя внимание. Худощавый, сутулый парень, помладше меня лет на пять – хотя, тут сложно считать… Сперва он забился в соседнем «купе» плацкарта на свою нижнюю полку, с кем-то весело и подчинённо говорил, кто его провожал, потом провожающий упитанный мужичок в дублёнке вышел – и парень попросил у меня мобильный. Запросто так – хотя в руках у меня в тот момент мобильного не было.
- Только он с гарнитурой, сможешь по ней говорить?
- Не умею… Можно без неё?
Просящая улыбка – опять же, запросто так. Извлёк из дальнего кармана, отключил «ухо», дал. Он дозвонился до мамы или бабушки – явно в деревню, поскольку главным мессяджем было «еду! встречайте». Минут пять поговорив (накопилось информации), стал повторять, что дорого звонить, чтоб не волновались, как-нибудь доедет. С характерной поколенческой злостИнкой на глухих деревенских предков. Отдал телефон, снова забился в угол полки, и я пересел с бокового-смотровОго на свою нижнюю тоже. Тут парень, следуя какому-то нервическому ритму, побуждавшему к деятельности, вышел из своего пустынного загона (пока один в «купе») и зашагал, странно согнувшись, покурить – спросил у меня спички. Авантюризм блеснул сквозь обречённость в его глазах – ох, уж эта сигарета перед расстрелом (в переносном смысле, но это сути не меняет: медленное самоубийство). Зашагал к выходу, а не в тамбур для курения – ведь до отправки осталось ещё несколько минут. Я подумал относительно согбенности его только: он просто не разогнулся, что ли, вставая из-под верхней полки?
Однако покурив, возвращаясь, он сохранил угол наклона вперёд. Может, радикулит так скрутил? Эта мысль почему-то успокоила – поскольку сопутствие с инфекционным больным не представлялось радостным. Поезд миновал Монино, я уснул не сразу, но надолго…
Утро не принесло прояснения ситуации в организме соседа. Он по-прежнему выходил, но уже в ближний тамбур, покурить, и ничего не ел. Потом зачастил в туалет. В какой-то момент разогнулся, но вскоре снова стал ходить по вагону крючком. Направился к проводнице. Мой пожилой сосед по «купе» подтвердил: что-то не в порядке с животом. Тот вернулся от проводницы, принёс с собой просто кипячёной водицы, лёг, укутался одеялом – хотя холодно не было, - согнулся во внутриутробную позу. И исторг из утробы отрыжку – для него, казалось, долгожданную. Побежал в туалет.
Сердобольные попутчицы стали приносить ему активированный уголь – но парень, видимо, от боли плохо соображал. Брал, но не принимал. Попросил у меня чайный пакетик – в силу того, что ещё я не распаковал продуктовый отдел, машинально и суетно я подсказал ему в целях экономии времени, что пакетик можно у проводницы купить – он и шёл в её сторону. Парень взглянул на меня в этот раз так укорительно печально, что… Не знаю, что. Пожалел такую малость для болезного! Впрочем, можно ли ему чай без еды? На сердце нагрузка. Помню по своим отравлениям – крепкий чай (а пакетированный всегда такой) это стресс для сердца при отсутствии питания…
Только тут я понял, насколько он нищий – ни мобильного, ни даже пяти рублей, чтоб чайный пакетик купить! Впрочем, общество – наш вагон, - постепенно занялось своим болезным собратом. Проводница посоветовала сходить к врачу, куда-то за вагон-ресторан. Повела его – безынициативного, согбенного, тощего.
Вернулся он через полчаса. С бутылкой ядовито-оранжевой газировки. Пошёл покурить. Я попытался снова поставить ему диагноз: уж что точно не пьют при отравлениях, так эту сильногазированную дрянь. И не курят, вообще-то. Значит, что-то другое.
Между тем, парню становилось хуже – это стало видно по его редким русым волосам, клочкасто лоснившимся на затылке, на потных висках и этим подчёркивавшим нездоровый блеск глаз. Проводница поговорила с согбенным, и вызвала скорую к ближайшей остановке. Она намечалась лишь ближе к вечеру, а парень всё лежал под одеялом да странно порыгивал из своего «купе» - слышалось в этом мучение и привычность…
Врачи пришли в темноте, и из своего «купе» мы, уже улегшиеся спать, слышали обрывки разговора при заполнении их врачебных бумаг.
- Кем работаете?
- Дальнобойщиком.
- Где живёте?
- Деревня Величаново, дом пятьдесят три.
- Улица?
- Там нет улиц, только номера… дома…
- Так, на что жалуетесь?
- Панкреатит.
Врачи вписали всё необходимое для оформления помощи по полису обязательного медицинского страхования – чтобы ежемесячные отчисления загадочного акционерного общества «МАКС» на этот раз нашли адресата (а если человек не болеет и не обращается за помощью – куда они уходят? но об этом потом). Вкололи ему анальгину – всё, чем могли помочь. Но хотя бы успокоили боль на ночь, гарантировали сон. То, что он крепко спал стало ощутимо по отсутствию его нервической беготни в тамбур для курения. Хотя предыдущую ночь он вскакивал покурить, дверьми хлопал.
Его временный покой позволил мне перед сном подольше поразмышлять без сбивок, уже имея логические опорные пункты. Итак, вот он, о ком мы пишем, кого мы подымаем на борьбу, притягиваем к власти - точнее, к возвращению Советов, в которых он обретёт голос, реализует волю...
А он? А он – уже выжатая капитализмом материя. Форма согбенности профессиональная – нависший над рулём временный ответственный за товары, которые везёт позади своего молодого хребта. И на этом хребте, как и в Эпохи годы золотые, держится общественное производство. Сейчас он не сам везёт – его везут, как отработанный шлак…
В силах ли он бороться? Нет, сама мысль об этом звучит кощунственно. Он мученик профессионального образа жизни. Питаются эти парни дошираками, не выходя из кабины. А насколько быстро при отсутствии иного питания можно заработать на этом панкреатит, я знаю уже на двух примерах, один из которых привёл через диабет к летальному исходу (правда, полунищему дяде моему было за 80, но всё же). Второй случай – юная особа, поэтесса, работающая в русле Емелина – заработала панкреатит, питаясь ещё вьетнамскими «бомж-пакетами» из большой любви к тогдашнему бойфренду, а он был нищ и толст. И она тоже готовить и зарабатывать в этих поздних девяностых не умела. Счастливое лето «на лапше» привело к последующей неполноценности утробы… Но сейчас не о ней, проживающей в Подмосковье и не сильно горюющей.
Он младше меня, мой «подзащитный» брат по классу. Классический пролетарий: руки это единственная его собственность. Да водительские права. Об этом знает тот мужик, что провожал – небось, наниматель-работодатель… Он-то иначе питается. Но парень не клянёт свою судьбу, и что самое ужасное – не пытается улучшить здоровье. Настолько привык к нездоровой, уже его поломавшей пище, что и в спазме болевом пьёт ядовитую газировку.
Да, тут судьба всего пролетариата – только он пьёт не газировку, а разные успокоительные, которые капитализм ему подсовывает с услужливостью «работодателя». Ведь работовзятелем парень стать не может – работовзятель должен сперва взять власть. А для этого – всё по марксистской схеме. Сперва – создать партию, через экономические требования выйти на политические, и к революции. Но сколько поколений таких мучеников должны, как у Горького в начале «Матери», проклясть всю свою жизнь и сволочами назвать ближних – чтобы признать учение Маркса всесильным и верным?
А многие и близко к нему не подойдут: ведь есть же работа, думать некуда, рулить надо, пока работу дают. А может её и не быть! И рядом в деревне – сотни спивающихся безработных. Он-то счастливец. И вопрос о том, откуда берётся работа, откуда берутся деньги, что они и есть их труд, оформленный в знаковую систему теми, кто их, как тягловую скотину эксплуатирует – вопросы эти все, точнее, у многих за всю жизнь не возникают. Это доказал мой предыдущий очерк, разговор с рабочим из омского «Мостовика».
Молодой – и уже инвалид. Едет на побывку, а потом (говорил вскользь мой пожилой сосед) снова за руль. Привыкший к боли, возвращающийся без копья…
Когда-то этих парней любило советское кино – показывало рядовых трудяг Эпохи. Батон хлеба, превращённый в огромный бутерброд с докторской колбасой, да бутылка кефира – таков был вынужденный обед рабочего класса за рулём. Здоровая, вкусная пища! Не ароматизированная химией лапша... И он тогда был не рабом капитала, а строил твердыни, гаранты своей власти – Магнитку и тысячи, десятки тысяч прочих заводов. Социалистическая собственность гарантировала шофёру и здоровье, и отдых, и даже марксистко-ленинский ликбез. Правда, те времена нынче принято называть тоталитаризмом, а тех счастливых мужчин из фильмов – винтиками …
Что ж, повторю я всё сильнее восстающую против этого штампа контры мысль – винтик это ведь весьма сложно, научно организованная материя. По сравнению с тем же гвоздём. Но и гвозди из нынешних людей делать не выйдет – утекает эта свободно-личностная, деклассированная субстанция с наковальни, больше дерьмо напоминая. Винтик на фоне дерьма – победа цивилизации. Ибо он гарант и часть механизма, работающего, и только работая сохраняющего этот винтик от ржавчины, в нежном всеобщем масле, в сопряжении со всем обществом подобных деталей. А вот ржавчина (приватизация, сдача в металлолом, массово практиковавшаяся после залоговых аукционов) – она делает винтик родственным дерьму, укорачивает жизнь…
«Я не верю, что это винтики!» - мучился Рождественский. И его вербально-умственные мучения – по сравнению с физическими муками постсоветского пролетария это тоже, знаете ли, роскошь. Более того – роскошь, очень дорого обошедшаяся потомкам. Потому что на фундаменте этих настроений оттепельщиков воздвигался храм контрреволюции и моральное обоснование разграбления СССР, закабаления советского народа и его хребта – рабочего класса. Пафосно я думаю перед сном? Что поделаешь: железный, «бессловесный винтичный разум» вагона помогает, подстукивает колёсами, доказывает, что техника решает всё. И даже учит многому.
Утром сердобольная попутчица, так и не слыхавшая причины мук пролетария (уж пусть он тут останется безымянным), снова принесла ему активированного угля:
- Прими, хорошенько запей кипячёной водой и помолись.
Что ещё остаётся пролетариату? Только молиться. И вовсе не "за Ленина, за Сталина", а на всех российских баб, как писал мой коллега Михаил Андреев. Вот так и едет наше общество-вагон по рельсам Транссиба, модернизированного социализмом – мучаясь, молясь и силясь постигнуть СССР, который оно потеряло, который оно променяло на религиозные и национальные архаизмы, на панкреатиты, на раздробленность и подлинный культ личности, который оказался в итоге культом Господина, олигарха. Едем всё ближе к Приобскому месторождению – но этот «код Путина», код того платинового винтика, на котором десятилетие уже держится социальный регресс и кабала пролетариата, пока никто не расшифровал…
|
|
