На этот раз – смотрели в вип-зале. И дыры для вёдер попкорна были по обе руки в подлокотниках – согласно, видимо, ковбойской привычке стрелять с двух рук… Нет, билет-то стоил 250 рублей всего – не подумайте, что забурел, тут не московские же цены. Равно как и немосковские морозы: к москвичу Высоцкому на встречу мы с женой бежали через давдцатиградусный мороз! А зал – нормальных советских размеров, вот только сдвоенных широкозадых мест – штук двадцать от силы. Представляете, сколько бы человек могло увидеть фильм, если б сидели поближе друг к другу? Однако, это «совково», тут сделана перепланировка - и вот чавкать попкорном да иметь правее ещё столик для спиртных, наверное, напитков, это цивилизованно, это мировой уровень…
Мы сели на последний ряд в самый центр – однако широкие, как в бизнес-классе самолётном, кресла не являются местами для поцелуев. В таких податливых креслах человек должен почувствовать себя буржуа и максимально обособиться наедине с фильмом, так всё устроено. Конечно, долби сурраунд – долбит впечатляюще, настолько, что различаешь все углы комнаты, в которой идёт разговор. И, конечно, такой фильм, с панорамными кадрами (что отличает его, всё же, в лучшую сторону от современников-конкурентов проката) надо смотреть на большом экране – ибо главная интрига фильма, актёр-инкогнито должен предстать с максимальным увеличением.
Само собой, массивный бизнесмен Эрнст не мог не использовать своего служебного положения чтобы не прожужжать глаза (как вам такой вариант?) зрителям своего Первого рекламами уникальной новинки. Именно поэтому я фильм смотреть не собирался – даже увидев стопки «самых продаваемых» (ну, мы-то знаем, что это тоже рекламный трюк) новогодних подарков в Доме книги на Калининском (Новом Арбате). Когда в фильмец вложены не только расеянские продюсерские деньжата, а и баксы Коламбии пикчерс, суммарный бюджет 4 миллиона зелёных – придётся «отбить», вот и расстарались крепостные Эрнста – и эдак упакуют гроши стоящий диск, и так, только б слюнка потекла. В общем, большей для меня антирекламной капмании фильму, который только названием бы привлёк внимание – я и не помню… А посмотреть его, если будет свободное время только, и экран хотя бы домашнего кинотеатра или просто телек с дюймажом диагонали поболе двадцати – всё же имеет смысл. Разок…
В общем, пока я ждал знакомого гундосого прононса «Кадамбия пикчердс представдяет», появился Сам. Вот беда нашей помешанной на пиаре кино-шатии-братии: перестарались они во всём. К великому сожалению, интрига – созданная под командованием Никиты Высоцкого, - компьютерно-силиконовая магия как-то угнетающе действует на зрителя с первых минут фильма. Вроде он, а вроде не он – такое создаётся чёткое впечатление. Чужой... Всё же границы подражания тем, кто в царстве мёртвых – стоит соблюдать. Видимо, поэтому неизгладимая тень легла на анемичное лицо «Высоцкого» (а его так даже в финальных титрах прописали – Сам, мол, и никаких гвоздей). Ну, что за ребячество, в конце концов? Да и глупость, на самом деле. Даже Никите – стыдно быть должно. Что за зомби вместо папы на экране? Ну, постарались, вложились (уверен, лишь этот фильм оставит память о Никите как сценаристе) – но зачем уж самим-то себе верить так, как хотелось бы, чтоб верил зритель? Дешёвка, крестник…
«Гуимплен» попал в плен
Вообще, фильм-то о наркоте, а не о Высоцком, если кого-то интересовал именно этот вопрос. Я следил за развитием темы последние пять где-то лет, и уверенно вам говорю: то, что знали о Высоцком в восьмидесятом лишь десятки его близких друзей (и то - от силы), включая семью популярнейшего ныне актёра моего поколения (об этом далее подробнее), стали узнавать о народном поэте миллионы жителей России лишь недавно. Будто печать срока давности некая сошла, и тема вошла в обиход – мол, великим вроде как даже полагается колоться. Высокая, высокая болезнь! И если у потенциального противника, в США были гении-наркоманы семидесятых, Хендрикс, Джоплин, Моррисон – то почему бы и нам не иметь таких? Для большинства Высоцкий официально – сильно пил только. Подорвал сердце и так далее. И образ хрипяще-рычащего мужика вполне вмещал в себя и водочный драйв, драйв-дисторшн вокала даже усиливался, как бы. От водки – зарычишь и помрёшь раньше срока, с этим мирились. А вот про шприц как-то не думалось массово. Но серия документальных фильмов приподняла завесу.
Я, признаюсь, был в числе наркоскептиков, когда друг моего детства с четвёртого этажа, объясняя, откуда взялся у него в комнате портрет Высоцкого с автографом, сказал гордо: «Мой папа ему привозил героин»
Я думал – это пустые понты, не хотел верить. Ведь и наша семья, через дядю, балетмейстера «Таганки», знакомая с Высоцким, – сбрасывалась на лечение ему, когда журналист Аграновский (тот самый, который «Малую Землю» Брежневу написал) спешно собирал с друзей… А тут вдруг такая странная диспозиция: мы собирали трудовые четвертачки на лечение, а один переводчик-синхронист Госкино ему привозил из-за кордона то, от чего он и лечился безуспешно. Я не верил…
Но ответ-то был даже не в докфильмах, появившихся во второй пятилетке нулевых, а вот в этом самом стихотворении из двухтомника поэта:
***
Меня опять ударило в озноб,
Грохочет сердце, словно в бочке камень, -
Во мне живет мохнатый злобный жлоб
С мозолистыми цепкими руками.
Когда, мою заметив маету,
Друзья бормочут: "Снова загуляет", -
Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу!
Он кислород вместо меня хватает.
Он не двойник и не второе Я -
Все объясненья выглядят дурацки, -
Он плоть и кровь, дурная кровь моя, -
Такое не приснится и Стругацким.
Он ждет, когда закончу свой виток -
Моей рукою выведет он строчку, -
И стану я расчетлив и жесток,
И всех продам - гуртом и в одиночку.
Я оправданья вовсе не ищу -
Пусть жизнь уходит, ускользает, тает, -
Но я себе мгновенья не прощу -
Когда меня он вдруг одолевает.
Но я собрал еще остаток сил, -
Теперь его не вывезет кривая:
Я в глотку, в вены яд себе вгоняю -
Пусть жрет, пусть сдохнет, - я перехитрил!
1979
Подсказавший идею фильма Всеволод Абдулов, кстати, был тоже на стороне неверующих – как близкий друг поэта, он принципиально после знаменитой автокатастрофы (в которой Высоцкий буквально своей же рукой, его к смерти бросивший, его и спас) перестал общаться с коллегой, не желая участвовать в самоубийстве. Так и сказал – и Высоцкий его понял, чёрная кошка меж ними не бегала. Врезался в троллейбус он на своём знаменитом белом «мерсе» как раз когда летел из Подмосковья домой за дозой – можно себе представить степень зависимости. И было это до лета 1979-го года, которое и является временем повествования фильма. Так что для Абдулова сия история была чем-то вроде послесловия: дистанцировавшись, он не переставал следить за судьбой товарища. И ничего тут странного: тогда наркомания была немыслимой аномалией, зато как поменялось ныне отношение к ней. Причём, отношение творческой элиты, транслирующееся в масс-медиа. Культ личности – настоящий, изначальный, а вовсе не культ Сталина (в лексиконе ХХ века это – крупнейшее переименование и подмена понятий), - вот что позволило оправдывать подобные слабости великих. И я лично вижу тут вовсе не элитарность, а, напротив, плебейское мышление, связанное, конечно, с реставрацией капитализма – мол, у богатых, у гениев свои причуды, высокие болезни, зачем им мешать… Общество – не в праве! А вправе ли оно решать судьбу своей нефти - вопрос, казалось бы, далёкий... Но Сечин-то - тоже личность!..
И вот в этом самом ключе мне и хотелось бы обсудить фильм с теми, кто его видел, а ещё больше хочется поговорить с теми, кто не видел (для них и буду минимально пересказывать, как обычно). Ибо кинематографические и режиссёрские достоинства фильма стоят значительно дешевле тех социальных проблем, которые он затронул. И приватизировавшей Высоцкого элите Трубы – пора дать обрезком трубы по маске.
Исполняющий роль Высоцкого, говорящий не своим, а Никитиным голосом и сэмплами человек в маске, – самый несчастный и невидимый, на самом деле, персонаж. Нет, сделать как в булгаковских «Последних днях», пафосной эрнестИне (команде Эрнста) в голову не пришло: невидимость главного героя тут не прошла бы. Но беднягу снимают только с тех ракурсов, которые гасят невысоцкие пропорции лица – преимущественно в профиль. Как только видны оба глаза, так вылезает вытянутость лица – предельно невысоцкая. Лицо, на котором чужого налеплено только лоб да нос, выглядит целиком неживым – «теребят на свет только глазки синие» (это строка Леонида Губанова, который лежал с Высоцким в одном, всё том же отделении Маргулиса, где и общался с ним, читал высоким голосом стихи свои и слушал хриплые его).
Да, походка, да, фигура, да, голос, интонации – но именно погоня за полнейшим сходством и убивает актёра, убивает его игру. Такой неутешительный для Эрнестины, Станиславского не читавшей, парадокс. Ощущение плена пронизывает весь фильм – и не только плена мертвецкой мимики, но и плена наркотического, который как раз один лишь и оправдывает игру этого Зомбимира Семёновича - как Гиумплена, изуродованного хирургической улыбкой на всю жизнь… Неподвижность лица «Высоцкого» сродни искусственному кипсмайлингу средневековья. Человек, который не смеётся, чтобы не слетела накладка.
Жар творческий и жар бухарский
Фильм начинается с темы «кровавой гэбни» - как несчастного каталу делают сексотом путём шантажа. Вот она, пополитарная (никак не могу отделаться от белорусского произношения Михалка) Система, голубенький Эрнст тут бьёт копытцем во славу Путина – мол, зачем было такой машине служить какому-то мифическому благу народа? Лучше взять нефть себе и царствовать на благо его же, только без красных флагов и социализма… Ну, это пока за кадром, а в кадре – хороший еврей в исполнении Астрахана, которого железная Система заставляет подставить Высоцкого как буржуазный элемент, наживающийся а концертах нелегально. Корешки проданных билетов они, видите ли, сжигают – эка невидаль, думает современник, смирившийся со «свободой бизнеса» и частной собственности святость познавший. Мораль Постэпохи железнее Феликса: если чекист позволит у себя на глазах сжигать корешки билетов на концерт столичных «бомбил», то вскоре он сожжет партбилет и вся страна обратится в пепел…
Есть в фильме неприличные нелепицы помимо осторожно-разухабистой игры Гуимплена – летящий в аэропорт серебристо-синий «мерс» Высоцкого на Котельнической набережной проезжает на месте нынешних реклам на столбах - врисованные олимпийские символы, красным по белому. А я-то помню их прекрасно, настоящие: не было тогда щитов, крепящихся к фонарным столбам, не было! Олимпийские пять колец и восходящие от них кремлёвско к пятиконечной звёздочке пять полос (почему, кстати, конспирологи из «Русской партии» тогда не усмотрели тут перевёрнутого намёка на семисвечник?) – были выполнены из светящихся «гирлянд». То есть, проще говоря, из лампочек на металлических рамах – и это наследие 1980-го года у нас на Каретном, например, ещё лет пять, если не больше, не убирали. Национальная гордость, жалко расставаться, как с мишкой. Неужто Никита забыл? Недопустимая в реконструкции деталь эти скачкообразно наплывающие щиты – компьютерщина. На фото справа, в самом центре на столбе - образец одной из вариаций. Там же - советские массы. Это к тому, какое испытывал тогда единение советский народ. Меня там нет - я в эти часы на пригорке у памятника Энегльсу, на Кропоткинской, где уже по Метростроевской (Остоженке) к Лужникам бежали (а я и не знал, в какую сторону должны, но момент помню прекрасно, ещё дождик покапал недолгий).
Высоцкий показан на этом фоне как тяготящийся прогрессом общественным – да, сознающий личную обречённость, да, от отчаяния свой «мерс» через полосу кидающий к строящемуся СЭВу, который трусливый Буслов не показывает (в том самом 1979-м стройотряд с участием студента-медика Анатолия Баранова сдавал объект: хорошо он, недостроенный, виден в «Мимино»). И всё же этот зверь-Гуимплен, рычащий на окружающую Москву, на новенькое здание Совета экономической взаимопомощи и покуривающий «Мальборо» – не Высоцкий, не живой. Это как бы – его место на карте, пространство, точно очерченное, которое он, наверное, занимал и на проезжей части, и в машине – но делал это даже в ломке куда непосредственней. Возможно, у будущих реконструкторов появятся новые «оригинальные идеи» и авторы оных – снять ещё фильмец о том, как в троллейбус на Кутузовском влетел белый «мерс». В общем, жизнь популярного поэта – поле непаханое для кинобизнеса. Для всех этих бусловых, грохот автомобильный для которых дороже психологии героев. Ибо главного в фильме – нет.
Нет внутреннего монолога. Высоцкий именно потому отсутствует, визуально присутствуя, что молчит львиную долю отснятого времени – и лишь тогда дух его снисходит на это зомби-шоу, когда звучит реальный голос в записи, концертный, убыстряющий. Голос с улыбкой – даже если за этой улыбкой боль и ломка. Ибо она – не гуимпленовская.
Показать бы этот клокочущий внутренний мир, в котором и Татьяна, и Марина, и Париж, и Москва, и планы стихов, уже самиздатовски изданных двухтомником, но времени на которые уже не остаётся - весь тот творческий жар выразить, который и гремел в голосе… Но на экране – внешнее. Спокойствие – тень гения, который плохо себя чувствует весь фильм и этим оправдана его теневая, потусторонняя странность. Максим Леонидов сыграл роуди Высоцкого, конечно, козырно – вот подлинный мостик меж поколениями. Премилая получилась и Татьяна – она, кстати, была в этой же квартире (воссоздана точно, как и всё внешнее) в период агонии Высоцкого. Это очень важный штрих к её, ныне здравствующей и наверное что-то имеющей рассказать интимного, портрету. Вообще, её появление в сюжете – однозначная месть Никиты «разлучнице» Влади. Ведь она, ещё наезжающая со своим сексуально-откровенным моноспектаклем, посмотрит фильм, сомнений нет. Правда, завидовать той, которая оказалась в объятиях Гуимплена, она не станет – посмеётся над затеей грубых америкашек и алчных россиян, и будет права.
Тень Высоцкого бледна весь фильм и рада бы вовсе не показываться – но почему? Дело в том, что сказать за того, кто допеть не успел – коллективной буржуазной Эрнестине нечего. Поэтому говорит она сюжетом и лишь отдельными репликами. Ну, сюжет вы уже слышали в чьём-нибудь изложении: Высоцкий едет в жару в Бухару вопреки увещеваниям врачей, которые готовы были его насильно госпитализировать с согласия родителей. Приятно было Шакурову мелькнуть в роли поэта или нет – я так и не понял. В целом, врачи, кэгэбэшники и прочая советская власть (и об этом-то мы заставим с нами поговорить Эрнестину) показаны в фильме не так комично и примитивно, как в ином идейно американизированном отечественном кино, но всё же грубовато показаны. Хотя, кому-то же тут померещилась «апологетика КГБ» - что ж, играют чекистов действительно старательно. Правда, настольный бюстик Ленина в подсобном помещении за спиной … - всё же моветон в духе худшей буржуазной кинопропаганды. Например, в англо-американском фильме «Айседора» про Айседору Дункан на Большом театре красовался кумач поверх колонн «Знание – сила!». Но беда не во вражеской аляповатости, а в принятии расеянскими киноделами этих вкусов и этого отношения к истории родины, которую они видели своими глазами, вообще-то: но тут, как с олимпийскими символами, корректировка памяти происходит…
Итак, Высоцкий летит выступать, а на Малой грузинской остаётся молодая любовница. Она потом доставляет наркоту чтобы после концерта восстановить дозой любимого поэта. Эта доставка должна по-коламбияпикчерски мотать нервы. Само собой, полёт пусть и в советском Иле-18 (в таких мой отец штурманом летал), но в кресле вип-зала – это интересно, низкие частоты движка dolbят, пространство ощущается почти фюзеляжное… Да: вездесущий же Ургант-младший появился на персональном трапе с опозданием и кудряшками! Это вообще чебурашка, без которого, видимо, ни одна кинопремьера не обходится – и кто ещё будет упрекать советское кино в том, что актёров где-то одобряли в КПСС, бухая штампы на фото кинопроб, тиражируя одни и те же положительные лица вроде покойного Тихонова? Тут коммерческий отбор оставляет куда меньше знакомых лиц на экране – какой-то тоже вип-клуб… В соседнем кинозале – «Ёлки-2», и там тоже Ургант. Урагант нулевых прямо какой-то…
Впрочем, тут он удачно скоморошил, папин ген не подвёл. Переименованность героев путает, но Сева – скорее всего, сам Абдулов, хотя фамилия изменена. И тут какая-то непоследовательность Эрнестины: кто-то под своими именами целиком, кто-то наполовину… Татьяна и демонстрирует героизм в нынешнем понимании элиты, доставляя любимому «лекарство». Всё это на фоне пустыни, здесь успешно разворачивается киноглаз, отвыкший за девяностые и нулевые от хорошего пленера, от тарковщины и антонионщины. Прослушивающая телефон всех номеров команды Высоцкого гэбня вычисляет «наркодилера» Татьяну и пытается «пасти», но в аропорту так неправдоподобно промахивается с букетом цветов (она прилетела не на рейсе, а раньше, на военном самолёте), что снова - незачот. То Контора у нынешних либералишек-киноделов – это ад адский с шантажом и пыточными подвалами (начало фильма), то вдруг такая пионерщина. Лажа присутствует, в общем, – и на уровне сценария, в первую очередь.
Горячий местный бомбила в кепке (в дикую жару!) везёт Татьяну через пустыню и вожделеет её, за это время чекист-мефистофель нагоняет встречным маршрутом извозчика и одним лишь бибиком своей белой «Волги» останавливает начавшееся насилие. Бомбила жмёт на газ, а на бензозаправке, уже закупившись для продолжения охмурения юницы шашлыков и зелени, получает два хука в живот от чекиста, и быстро высаживает Таню на автобусной остановке. Любопытно, что сила, которая по сценарию желает зла, совершает исключительно благо – причём, не раз. Ведь наркота доходит до поэта через их руки: с Татьяны лишь взята расписка в том, что это она привезла двадцать ампул морфия. И отсюда – время наших размышлений и настаёт.
Высоцкий – в разработке? Но, пардон, почему именно сейчас – ведь с концертами по стране он ездит не первый год? Скорее, КГБ опекает барда – и имеет на это полное профессиональное право. Само собой, Эрнестина показывает это как насилие – и тут-то как раз проходит разрыв постсоветского мировоззрения с советским. Ведь по-советски было – скидываться на лечение и всем миром выхаживать поэта, народного. По-социалистически. По-капиталистически же, в соответствии с культом личности и частной собственности (на собственный талант) – надо дать поэту то, чего его душа просит. А она просит наркотика. Так как быть? Благословить 19-летнюю Татьяну и дать Высоцкому умереть как можно скорее (впрочем, по сценарию, наркотик оттягивает конец), или пытаться его вылечить (эпизод в квартире на Малой Грузинской) – а это возможно только через ослабление его воли? Вот философская дилемма фильма. На чьей вы стороне, современники? Что для вас норма? Напоить наркотическим, смертоносным злом гения – или же силой зла (КГБ) пытаться его вытащить из смертельной воронки, затягивающей его неумолимо?
Где такая Советская власть
Жена моя после фильма сказала: «Что они к нему привязались?». Действительно, как в фильме «Покаяние» говорит гениальный «Лаврентий Палыч» Аравидзе (цитата неточная, передаю смысл): «Цветы пусть распускаются, проститутки пусть продают себя… а это разве нормально, нормально это?» Является ли гений, давно услышанный и любимый обществом – только самим собой, или он часть общества, а, значит, эту свою часть общество имеет право лечить, и лечить принудительно, если понадобится? Вот вам и снова перестроечные прения о роли личности, проклятая диалектика. Заметим: реставрация капитализма в РФ шла в самой тесной связи с реставрацией культа Личности, реабилитации святости частной собственности и т.д. Так распадалась общность советского народа – и частное становилось выше общественного, так капитализм подминал коммунизм незаметно в сознаниях. Ну, так вот именно с этих реставрированных трибун Эрнестина и посмеивается в мягкий свой кулачино над КГБ: вот, мол, фанатики… но гения им не сломить!
Пытаясь быть всё же диалектичной, Эрнестина показывает по пути в Бухару торг на заднем сидении о процентах меж «роуди» Высоцкого Леонидовым и тем самым каталой, который пытался Высоцкого тотчас по прибытии вернуть назад в Москву и даже совал ему купленный обратный билет, чтоб снять грех с души сексотской своей. Мерзкий торг, неприятный и самому поэту. Да: вот так и наступал на местах капитализм, задолго до 1991-го, и совершенно прав был первый секретарь республиканский, обвиняя катал в том, что шерстят население, стригут купоны нетрудовые. И вся тяжесть трудовая-то ложилась на связки Высоцкого надорванные. Как тут не потянуться к наркоте? Нужен релакс голосу общества – вот секрет высокой болезни его…
Неплохо показана и феодальная изнанка среднеазиатской КПСС, холёные жёны этих партбоссов, легко трансформирующихся в Ел-босы, хлопающий первым после второго, неудавшегося концерта, верховный комбюрократ… Но это снова не о Высоцком: его-то на подобных выступлениях качали прямо в микроавтобусе – поднимали и несли крепкие рабочие руки. Что, было это как-то антисоветско? Наоборот – это и была крепкая хватка, взаимопонимание поэта и масс, о котором можно было только мечтать. Прежде годами ждавший хоть каких-то ролей и не способный содержать семью, от этого и пьющий, Высокий, конечно, не упускал любой возможности заработка – однако если что-то и удалось показать Эрнестине, так это его надрыв. И это – тоже капитализм, сжирающий талант, сжигающий его наркотой и жарой бухарской…
Таня успевает вовремя – укол состоялся, и его не засекли чекисты, так как в самый последний момент, по законам Коламбии пикчерз, опергруппу отозвали от двери, в которую уже они постучали. Игла нашла вену поэта – зритель должен радоваться… Мила Оксана Акиньшина и как-то ожидается эротика – но поэту, понятно, не до этого. И вот снова звонит Марина, и только тут Оксана замечает в своём номере бездыханного барда. Восемь минут он кажется всем мёртвым, суетливые каталы и любимая женщина уже решают, как хоронить, потом Таня вспоминает, что бывают эксренные меры, просит личного врача (вездесущего Панина) сделать укол адреналина – до сердца иглой не добить, в шею колит.
Тут свершается чудо и из клинической смерти поэт выныривает мгновенно и невозмутимо. Кстати, в момент, когда он лежал на полу и его грудь всячески терзали – тоже была видна излишняя юность кожи, рук, всё-таки жилистый гимнаст Высоцкий был не таким цыплёночком за свой сороковник перевалив. Это, скорее, Курт Кобэйн лежал таким в итальянском номере с Кортни Лав, когда они решили вместе отравиться, но в тот раз не удалось.
Зловещая гэбня, конечно, выключила мгновенно, узнав о смерти Высоцкого, телефоны всей гостиницы – и тут показано, насколько значим для них поэт. И это – честно показано. Что его хотели использовать в игре – конечно враньё. Андропов, находившийся ближе всего к креслу генсека, тогда не занимался подобной мелочёвкой, а вот диссиду он знал до мозга костей – потому делать из Высоцкого очередного мученика в его планы не входило. Да, мельком показано, что КГБ пытается щёлкнуть по носу МВД – так намерены вписать в известное противостояние, окончившееся самоубийством Щёлокова, этот эпизод сценаристы. И снова – тень на плетень. Подумайте сами: в каком амплуа мог бы выступить Высоцкий на Олимпиаде-80? Другой стиль – электроника, прогрессив-симфорок Пахмутовой, Эдуарда Артемьева… А ведь только ради этого затевалась интрига и с шантажом каталы, и с удержанием в заложницах Татьяны… Тут бумеродЕл Буслов снова перестарался – делать детектив из рядового выступления барда – глупо. Вот просто глупо, и всё. Впрочем, Коламбия пикчерз – не представляет не только это, но ещё очень многое из советской жизни. Ну не носили чекисты при таких крахмальных воротничках щетины никогда, ни в 1940-х, ни в 1970-х! Не по форме это, блестели их подбородки как бильярдные шары - и это было отличием даже "людей в штатском" перестроечных времён! Похоже, эта дурная щетинистая тенденция с небреющегося Машкова и "Ликвидации" повелась - и повелись многие. Это я об Ильине. Такие рожи тогда, в 1979-м, можно было встретить только в пивной-реанимации. Либо уж бородка, как у Феликса, - либо ничего. И право на бороду было, кстати, лишь у одного, у первого чекиста - вспоминайте 1930-е и далее. Полистайте фотоальбомы, силовигархи - ваши папы так не ходили! И не спонсируйте подобную лажу нашими нефтедолларами.
Кстати, о КГБ. В тот же самый дом на Малой Грузинской, к которому подкатывали не только "мерины" поэта, но и "Вольво" Кончаловского - наносил визит Елене Кореневой восточный человек с Лубянки. Вербовать пытался, не согласилась. При этом он грустно заметил, что это ваше право, наслаждаться жизнью беззаботно, не замечая врагов, шпионов и прочих потенциальных разрушителей СССР, а вот наша работа вас всех защищать. Вот тоже слепок гражданской позиции тех лет в богеме: государство это не мы, оно не наше, держись от него подальше, и всё будет хорошо. И печься о нём не след: есть профессионалы, но их-то мы тайно и ненавидим... Стоит ли удивляться, что при таком уровне "сцепки" общественных интересов, страну мы потеряли? Это тоже к вопросам, поднятым в фильме - грубо, голливудско, параноидально, но актуально.
Молитва выжившего Высоцкого в ночи - тоже моветон и постмодерн, - вряд ли он такое себе позволял рядом с юной любовницей. Но ведь в поминовении всех, которым надо чтоб было хорошо, - Никита. Как же себя-то не вспомнить сценаристу папиными устами?.. Как, всё же, примитивно мыслят нынешние властители глаз! И ещё эти размышления личного врача - мол, восемь минут клинической смерти, если за три умирает мозг, это же только с божьей помощью можно было вернуться назад... Ну да: куда же нам теперь без бога? Бох - актуальный бренд и объяснительный пунктик всех расеянских бед в ночи безвременья и регресса...
Мило ранним утром прогуливается пара сорокалетнего и девятнадцатилетки на фоне бухарских архитектурных древностей, мечетей и минаретов – и только тут слышно малюсенькое открытие режиссёрское. Все муки поэта, вся наркота – не из-за песен, песни только бизнес сейчас, у него не пишутся новые строки. И Татьяна проклинает его за это. Босая, хипповая, она бредёт по Бухаре… Что-то мне там понравилось, всё же – где меньше всего «Гуимплена» и сюжета.
В конце концов – по законам голливудским и бумерским не может не быть катарсиса, - чекист-мефистофель (Смоляков – главная актёрская удача фильма) имеет беседу с Высоцким в аэропорту, в вип-зале которых тогда не было. Объясняет ему, что в Москву лучше лететь без подруги сердца – а перед этим, так и не успевший сжечь корешки билетов катала (Астрахан) поставлен чекистом у двери вроде часового. Ну, кто такой катала в этом фильме – вы уже поняли. Это угнетённый пролетарской диктатурой буржуа, вынужденный ютиться в среднеазиатской республике, на задворках социализма, и зарабатывать так вот мелко – ему бы приватизацию, так он бы и развернулся! Но система социалистической экономики работает не на него, не на спекулянта, а на благо тех, кто трудится по-настоящему. Катала показательно унижен полковником-чекистом не раз, и у зрителя копятся вопросы: если катала стопроцентно плохой, то, может, чекист хороший? Полковник и говорит очень спокойно, с достоинством, с Высоцким, клянётся честью офицера, что отпустит любимую, если тот договорится в Москве выступить на Олимпиаде пропартийно – но тут, наконец, Высоцкий высказывается за всех тех парней, что научились за годы освобождения от социализма изыскивать на съёмки подобного кина миллионы долларов. Ну да – это те самые прежде угнетённые КГБ бывшие каталы, всё имеет свою биографию. Высоцкий даёт словом по мозгам полковнику – мол, тебя к ноге позовут, на тебе ошейник! Значит, чекист - плохой. А Катала вот-вот свергнет власть наследников Железного Флеикса и - тогда-то всем станет хорошо. У Бога мёртвых нет - если не считать те миллионы, что вымерли от реформ, и теперь в России живёт почти столько же людей, сколько в 1939-м, ужасно-чекистском...
Далее – неслышный внутренний монолог, который очень бы хотели, но не вложили в высоцкие мысли Эрнестинки: "А я так естественно смотрелся на рынке, как бы торгуя коврами, шутя"… Вот именно, Владимир Семёнович: через десять лет на рынок пойдут многие барды, ваши ровесники, чтоб прокормить семьи – и в челноки пойдут, так что сцена с покупкой ковра и подыгрышем таганским чтоб сбить цену - пророческая по-своему.
Круто, клёво – а тут вдобавок вбегает Астрахан с урной, в которой дымятся корешки билетов, улики уничтожены! Это его факел – Спартакиады-79... Вот подлинный герой фильма – о, мелкий бизнес, вот твоя великая победа! Полковник лишь удивляется такому порыву, но уже ничего не в силах сделать – вскоре он и сам разрывает все материалы дела, которое могло бы набросить ошейник на поэта и заставить его петь нечто партийное. Ну, в общем вы поняли, какая грюшница эту водку делала – я имею в виду сценарий и диалоги. Никакой проверки на историзм этот капустник не пройдёт.
Зато в самолёте, с вырванной из чекистских лап любимой женщиной, к поэту приходит вдохновение – на разорванной пачке «Мальборо» он пишет долгожданные стихи. Катарсис, занавес – в ролях… Высоцкий.
Так что же, как и главный герой, по сути осталось за кадром? Советская власть! Которую не показать этими убогими красными щитами у аэропорта, где Ленин с пионерского значка как-то мелковат и не на все погодные случаи (а в республиках даже самых жарких такие ширмы не ставили – уж если делать, то на века, как завещал великий…). Ведь власть Советская – нигде не локализована, это не Верховный совет, не здание Госплана, не дубовая трибуна в Кремле (до его перестройки Бородиным). Это власть людей труда, делегирующая охранные функции чекистам, само собой, но и дружинников имеющая. Она существует только между людьми – она неосязаема как взаимоожидание. Взаимоотношение советских людей, устремлённых к единой цели. Она – в том гудке «Волги», который остановил лапу насильника, в ударе чекистском ему под дых, в помощи аэропортной тёти Татьяне, советская власть в нежной, на самом деле, опеке поэта – когда его состояние здоровья было значимо для страны не менее сталинского (если помните подробные сводки о его здоровье после инсульта, из которых глумливый Соловьёв сделал в своих «Розах» стёбное вступление). И чуждым этой волшебной невидимой нити Высоцкий никогда не был – да, рвался за рубеж, да, курил «Мальборо» и шиковал в меру достатка, и нашёл свою Айседору. Это было актёрское – не он один так себя вёл. Кстати, и Маяковский не скромничал особенно тогда, когда страна ещё ходила в дореволюционных обносках…
Итак, советское, межчеловеческое, живое – это как раз то, что кажется Буслову и Эрнестине механическим, системным, срабатывающим наручниками там, где летают музы… И тут – главная ошибка, повлекшая за собой и позорное оправдание «высокой болезни», апологию вовсе не КГБ, а наркомании.
Многие сутяжили – кем бы стал, с кем был бы Высоцкий, доживи он до 1991-го? Был бы, уверен я, с либералами, с контрой, с кремлядью (посмотрите, где его друг Говорухин, вписавший его задним числом в сторонники Путина), но к тому моменту не пел бы – голос выработался полностью. Ведь именно этот драйв-дисторшн – не примочка, живые связки, - был жизнью и смертью, альфой и омегой популярности поэта. Примочку-то можно выключить, а срывающийся в пропасть хрипоты голос остановить невозможно. Высоцкий ведь в ходе двухдневной агонии и задохнулся-то языком, когда врачи побоялись давать прямой кислород, чтобы не повредить необратимо голос. Голос правды советской страны: Мужской, с большой буквы, голос. Горло его звучало всё отёчнее – это слышно в интервью, данном летом 1980-го японцам. Сосредоточенная, наждачная суровость, но и лиризм - все оттенки поэзии, перелитой из свинца букв в клокочущую, как в "Андрее Рублёве", глотку юродивого (Никулина), - нахлынули горлом, задушили... Как и у Джима Моррисона - именно из-за концертной популярности и связанной с ней наркомании, - организм, рассчитанный на сто лет, выработался за пятилетку.
Увы, желанная многими популярность диктует свои темпы (пиши и пой ты хоть двадцать лет - если тебя заметят, то вымотают за пять!) - и даже самый сильный мужчина может не выдержать их. Мало написать что-то - вот когда слушатель, которому ты уже влез в уши и в душу, начнёт выматывать из тебя твои прозрения снова и снова, прося их как наркотика всё чаще, тогда-то начинается творчество онлайн (это отчасти показано на жаркой сцене: теряется голос, сознание, но не шутки человека в белом). Лишь этим объяснима дружба барда с иглой. Висящий объект никто не замечает, он может жить и сто лет. Когда он начинает вертеться со скоростью виниловой пластинки - уже замечают. А когда мелькаешь вертолётно, по распорядку катал - сверхчеловеком может сделать только наркотик. Непопадание на ТВ и в большие залы столиц поэт компенсировал периферийными "бомбёжками" (в наукограде Лыткарино подмосковном даже был два раза, почти Москва ныне), и тут уже жил по безжалостным законам капитализма, сам того, возможно, не сознавая. Хотя, кто знает... Может, Влади и сделала бы его ради спасения жизни невозвращенцем? Сколько их было именно в те годы...
Застряла у меня где-то тоже между горлом и мозгом фраза "Мне жить-то осталось на две затяжки"... А что, жизнь - уже не ценность для поэта? Что за бравада обречённостью? Возможно, всякое творчество услышанного при жизни - есть путь подчинения общей где-то в исходнике, общественной по умолчанию жизни его личному замыслу... Можно с ней так обойтись, а можно и эдак - "Я коней напою..." И именно из этого положения произрастает тот внутренний конфликт поэта с внешними силами (КГБ, врачи, близкие, друзья, не желающие слышать эту лёгкость признания себя смертником), который столь узко своим пинцетом сюжета показали бумеровые киноделы. Однако кавер-версии на его песни, которыми мы воспитывались буквально с лошадок-качалок, слушая "Алису в стране чудес" - возникают всё новые и всё более рОковые. Вот пример недавней и удачной такой беседы поколений - в преддверье перевыборов Путина, - "Королевское шествие", сделано в Рок-коммуне, группой "Анклав". Говорят, скоро и клип будет.
Дворовый парень из моих Каретно-Колобовских кварталов, достигший всесоюзной славы, народный поэт, как Есенин - уже не только женщинам зарубежья, но и самому ему важный, "голосам" в первую очередь... Интонации его рассыпались по миллионам глоток, а манеры, движения - угадываю у друзей до сих пор (у Историка, например - кто мои тексты в "Литературной России" и прозу почитывает, знает). А он лишь пропевал свои строки, и был поэтом, в первую очередь, нашедшим простой песенный путь к популяризации своих стихов. Его любили по-советски за то, что выразил советское, поймал мужской, мускулинный архетип народа за горло, точнее горлом. И стал бы он к 1990-м писателем, скорее всего, популярным весьма. Но, увы, либеральным, как все барды, кроме Ножкина, разве что. Скорее всего – уже зарубежным.
Однако пиар-агентство КГБ уже в 1970-х перестало принимать заказы: сделав имена Бродскому, Солженицыну, Галичу, за Лимонова оно не взялось, просто дало тихо уехать. Так же было б и с Высоцким, захоти он этого. А он бы, думаю, захотел – но его несла собственная комета. Иногда я думаю, что яркие личности-поэты задают формат жизни последователям – вот поглядите, насколько вровень прошли свои дистанции Егор Летов и Высоцкий? Нет общего какого-то дэдлайна – всё существует на примере и меж людьми, как и та самая, лишняя в неуместном в высоцкой теме жанре нарко-триллера.
|
|
