Так получилось, что место главной политической дискуссии современной России занял спор о важности и приемлемости демократии. По своему накалу он не сравним ни с чем.
Поскольку этот спор прямо продолжает политическую баталию вековой давности о судьбе самодержавия, которая по инерции продолжалась и в эмиграции, то я бы назвал это «спором о Республике», причём, в буквальном смысле этого слова, о понимании государства либо как Всенародного Дела (Res Publica), либо как «совместного предприятия» достойной элиты.
Понятно, что парламентская конституционная монархия попадала в первый случай, а идеократическая однопартийная «народная республика» - во второй. Как только в начале девяностых в нашей стране возобновилась политическая жизнь, прерванная коммунистами, споры о нужности демократии возобновились, причём, именно на тех позициях, где они прервались 95 лет назад.
Я предлагаю вместе подумать, чем это вызвано. Но сперва, для того, чтобы познакомить читателя с авторской методологией исторического анализа, я приведу пример спора о крестьянской общине. Это получится довольно пространное предисловие, но призываю читателей к терпению, ибо без него может оказаться недостаточно ясной нить авторских рассуждений.
Мне было очень важно понять первопричины неистовых идеологических споров, разделяющих смертельной враждой посторонний взгляд самые близкие идейные течения в периоды общественного подъёма.
Например, как это было с российскими социалистами – эсерами (настоящими – социалистами-революционерами) и социал-демократами (меньшевиками и большевиками вместе) на рубеже 19 и 20 веков. Или между левыми и правыми либералами – оппонентами путинизма сейчас.
В обществах, выходящих из традиционализма или по иным причинам переживающим социально-культурный раскол, самые случайные вещи могут, подобно химическому реактиву сделать его очевидным.
Например, начавшийся в марте 2012 конфликт вокруг оценки акции Pussy Riot. Он чётко разделил «европейскую» часть Российской цивилизации, от «византийской», которую неправильно называют азиатской или, что совсем нелепо, «евразийской», ибо никакой новой целостности, более высокого порядка, чем эллинистский, византийский, она не образует.
Общество резко разделилось на тех, кто считает религию исключительно частным делом граждан, чьи переживания, поэтому, должно защищать исключительно гражданское право, и теми, кто считает религию – гарантом общества от разложения, а государства от распада, а потому искренне убеждённых, что защита религии должна относиться по ведомству госбезопасности.
Тем не менее, выдвину гипотезу, что главное размежевание политически очень часто проявляется не в противостоянии старого и нового режима (хотя в среде защитников «старого» также всегда очень глубокий раскол, например, между столыпинцами и «объединённым дворянством» или между горбачевцами и «нин-андеевцами»), но в междоусобицах поборников радикальных перемен.
Кстати, последнее объяснить нетрудно – революционеры несут проект будущего.
В социумах, в которых может быть реализуем только радикальный вариант перемен, основной конфликт закономерен именно между носителями альтернативных сценариев будущего.
Сто лет назад у России не было потенциала для либерально-консервативного или либерально-демократического будущего.
Поэтому раздирали интеллигенцию именно споры Плеханова и Чайковского, а вовсе не дискуссии премьера Столыпина и лидера демократической оппозиции Милюкова.
Главные идеологические поединки в модернизирующемся обществе всегда выстраиваются по двум силовым линиям: нужна ли сейчас модернизация (или можно позволить себе роскошь ещё поколение-другое побыть «вне истории»), и можно ли использовать для модернизации потенциал традиционализма - средневековых и архаических (военно-демократических и языческих) социальных практик.
Эсеры, вслед за народниками, были убеждены, что российский феодализм давал возможность построить социализм (в тогдашнем понимании – справедливое научно-продуманное общество), используя антибуржуазность Российской империи.
Социал-демократы, напротив, вслед за западными марксистами, видели в буржуазных порядках бульдозер, сносящий руины феодализма.
В эпицентре конфликта оказался спор об общине. Эсеры утверждали, что община (к которой тогда принадлежало ¾ населения) отвергает буржуазное развитие.
Эсдеки убеждали, что община стремительно разлагается, и что дорога к социализму ведёт только через быстрое рыночное промышленное развитие. И с той и с другой стороны были блестящие социологи и философы: Плеханов и Струве, Чаянов и Питирим Сорокин.
При этом каждый исходил из того, что видел. Марксисты видели нарастающее социальное расслоение деревни и пролетаризацию города. Народники видели мощное отторжение большинством населения буржуазно-промышленного развития, огромные страдания, которые несли авторитарно-монархические реформы.
Грубо говоря, одни видели инфекционный труп, который отравлял всё своим разложением, а другие – тяжелобольного, которому нужна дорогостоящая и сложная терапия.
Жизнь очень сложно разрешила этот спор. 99 лет назад Ленин написал «Декрет о земле» на проекте эсеровской аграрной реформы, скромно забыв свои проекты муниципализации земли. Эти он не только вскрыл вековой гнойник аграрного кризиса, но и предопределил свою победу в гражданской войне.
«Великий компромисс» большевиков с крестьянами весной 1921 года дал крестьянам всё, что хотели – ликвидацию и столыпинской политики искусственного внедрения рыночных отношений, и вековой проблемы малоземелья. После чего, крестьяне массового отказались от выхода на рынок. Для продолжения модернизации первичные большевики (ленинцы) оказались вынуждены сперва прибегнуть к столыпинской стратегии принудительного втягивания крестьян в товарное производство – путём «ножниц» цен, т.е. искусственного создания у крестьян потребности в наличных деньгах. Но кризис этой компромиссной в своей основе политики вынудил поздних большевиков (сталинцев) обратиться к рецептам ультрамонархистов-противников Столыпина о восстановлении общины полицейскими методами и с опорой на наиболее антимодернистские элементы в деревне. А затем сталинцам пришлось обратиться к ещё более архаическому социальному инжинирингу – проводить промышленное и научное развитие методами Петра I (при Екатерине II эти методы уже считались ужасающими), а внутриполитическую консолидацию – методами Ивана IV.
За сто лет до споров народников и марксистов точно также пылали яростные дискуссии о судьбе крепостного права.
Одни – либералы-западники - считали принципиально важным его быструю юридическую отмену и гражданскую эмансипацию крестьян.
Их консервативные оппоненты убеждали, что такой шаг приведёт к полномасштабной социальной катастрофе. И были прозорливо-мудры! Ведь, действительно, «всего» через 56 лет после манифеста Александра II пала монархия, а вскоре пришёл к власти Ленин, а вместе с ним первый в истории человечества тоталитарный режим квазирелигиозного типа. Поэтому тогдашние защитники "духовных скреп" единственным спасительным выходом видели только преобразование крепостничества в мудрое отеческое попечительство помещика над крестьянами. Гоголь этот рецепт очень темпераментно проповедовал, до слез рассмешив этими построениями Герцена.
Но ведь советские колхозы и совхозы – это было 60-летнее воплощение именно гоголевской утопии. А герцинская утопия небуржуазного свободного крестьянства продержалась в виде НЭПа не более 7 лет и завершилась коллективизацией и Голодомором.
Историческая истина оказалась в том, что российское (российское в цивилизационном смысле) общество было глубочайшим образом расколото.
Бесконечно трудно угадать, что на самом деле окажется правильным с точки зрения оптимальной стратегии развития – «облагораживание», наполнение гуманной и справедливой сутью институций традиционного общества, или, напротив, их форсированная ликвидация, с тем, чтобы на «очищенном» месте создавать новые – прогрессивные.
Например, признано, что наиболее удавшимися либеральными реформами из череды «великих реформ» 1860-80 годов были судебная и земская. Но и суд присяжных, и местное самоуправление могли опираться на вековую привычку к высокопрестижным архаическим институциям – общинному (мiрскому) суду и общинному сходу.
Забавно, что избранный 4 года назад по лекалам рафинированных западных парламентарных демократий Координационный Совет оппозиции начал копировать Иваново-Вознесенский совет 1905 года – вместе решаем, вместе выполняем, вместе определяем круг полномочий.
Всё вышесказанное подводит нас к центральной теме.
Если первая половина российского XIX века была поглощена спором о крепостном праве, то вторая половина – спором об общине.
Первая половина XX века стала ареной нового спора - о республике, о возможности создания в России демократической многопартийной системы. Приход к власти сталинцев на полвека сделал этот спор неактуальным. А в эмиграции сторонников демократии (либералов и меньшевиков) почти окончательно затоптали ультрамонархисты, черносотенные протофашисты и консервативные революционеры – «солидаристы».
Однако когда полвека назад западный (демократический) антикоммунизм оказался главным оппонентом коммунизма, спор о республике среди отечественной интеллигенции возобновился. Его суть: можно ли доверить населению страны определять формы государства и политический курс.
К этому примыкает принципиальнейший вопрос: что является основой легитимности власти – народное волеизъявление, проходящее по определённым правилам, или наилучшие качества правящей элиты, не суть важно, выдвинутой ли монархом, овладевшей ли «самым передовым» учением, или просто - «наиболее продвинутой».
Российское общественное сознание до сих пор не привыкло к тому, что свободная воля избирателя – основа и первоисточник власти.
Несмотря на популистскую демагогию, очень многие воспринимают власть как неизменный традиционный институт, находящийся в руках корпорации, которая сама себя пополняет (и «чистит»), сама определяет объём своей компетенции и своих полномочий.
Подобно спору об общине, это - вопрос веры, ценностей, внутренних убеждений и экзистенциального опыта. Для одних после путинизма должно быть избрано Всероссийское Учредительное собрание. Для других - должно быть сформировано сильное авторитарное правительство, которое начнёт энергичное проведение: либеральных рыночных реформ; новую мегаиндустрализацию; народной антикриминальной революции (нужное подчеркнуть).
Как и в истории с отечественными социалистами – «демократами» и «революционерами», распределение позиций яростно спорящих между собой оппозиционеров столетие спустя парадоксально перепутывается.
«Праволиберальный» антидемократизм намерен ещё раз – но уже самым лучшим способом - использовать «самодержавные» стереотипы русской цивилизации. Сделать то, что не смог Горбачев – победоносно завершить авторитарную модернизацию.
«Леволиберальный» демократизм попытается переломить эти стереотипы и создать «царство народоправия» в духе раннего ельцинского периода.
Так возобновился исторический спор, начатый ровно 29 лет назад на пленуме ЦК КПСС и московского горкома.
Вот уже скоро мы станем свидетелями, как разрешится вековой российский спор о республике – удастся или нет создать работающую демократическую систему власти, систему, которая будет уменьшать общественное отчуждение от государства, а не увеличивать его.
Уверенности в том, что нас – пусть временно – ждёт «республиканский сценарий» мне придаёт тот факт, что следующий режим, как и положено, будет «зеркальным» к своему предшественнику, а значит – основанным на культе народовластия.
В утешение консерваторам. Отлично понимая все их доводы об опасности «разгула демократии», отмечу, что уже 222 года главным содержанием либеральной политики является обеспечение того что большинство, в своей основе приверженное архаическому отрицанию личных прав и легко способное соблазниться идеей передела собственности, почти без сбоев голосует за святость частной собственности и расширение персональных свобод.
В качестве иллюстрации
Заговорил с романтическим монархистом о их политических представлениях... Всегда подозревал, что, начиная уже с 1906 года, русский низовой монархизм - это красивая обёртка для разных фашизоидных моделей, начиная с "консервативной революции", как самой умеренной формы тоталитаризма. [У аристократов, вообще офицеров и высших сановников (мандаринов) иное: монарх - это навершие их корпоративной иерархии].
В ожиданиях не обманулся: партии - отменить/запретить как отчуждение народа и обман масс [такой вот латентный Коминтерновский подход], а представлять общество должны сословия. Тут же выясняется, что сословия - это не только индийские варны, перенесённые на нашу почву, но и корпоративное представительство... Например, Сословие Научных работников. Можно было бы вспомнить Большой Фашистский совет Муссолини, а заодно и советские профсоюзы и творческие союзы, и порадоваться "вечности" социальной модели...
Но я решил сию политологическую модель достроить.
Что такое корпоративистское общество при диктатуре - понятно. А при либеральной как-бы демократии?
И получится, что "Научное Сословие" по сути превратится по своим социально-экономическим устремлением в правую социал-демократию (больше патернализма, больше социалки, больше дирижизма), а "Сословие Наёмных работников промышленности и строительства, индустриальных ИТР" превратится в левую социал-демократию (как в предыдущем варианте + влияние трудовых коллективов на менеджмент)... И так везде...
В результате вместо псевдопарламентаризма мы всё равно получаем квазипартийную систему западноевропейского типа, т.е. где очень много партий и партиек, создающих коалиции и блоки...
И в итоге, методом доказательств от противного, всё равно выводим объективную необходимость многопартийного парламентаризма, в условиях, когда социальным группам представлена возможность для публичного отстаивания своих общих интересов, в т.ч. при формировании бюджета.
Собственно, ведь всё это скандальное электоральное перетягивание каната нужно только потому, что нет ГЕНИАЛЬНОГО ВОЖДЯ/ЦАРЯ/, который, приняв от депутаций сословий и цехов их наказы/просьбы/требования, нашёл бы СПРАВЕДЛИВЫЙ и АДЕКВАТНЫЙ ПРОБЛЕМАМ СТРАНЫ баланс между ними, и оный баланс бы своими рескриптами, ордонансами и декретами реализовал.
А проблема отчуждения просто смещается на один уровень - туда, где вырабатываются общесословные позиции: прозрачны ли там механизмы согласования интересов или всё монополизирует "элита"; возможны ли "фракции" и есть ли свобода внутренней дискуссии...
От редакции: Наверно надо сказать о некоторых небольших неточностях. Политическая жизнь была прервана большевиками не на 95 лет, а существенно меньше, причем дискусия о продолжительности этого прерывания - не прерывалась. Прекращение политической жизни диктовалось условиями Гражданской войны, и его следует, наверно, отсчитывать от 1921 года, когда была запрещена фракционная деятельность в РКП(б) - партии как таковые продолжали существовать еще до середины 20-х годов, но в большинстве своем и меньшевики, и эсеры, и анархисты предпочитали вступать в партию большевиков, чтобы через нее участвовать в политике. А вот запрет фракций действительно установил не формальную, а реальную однопартийность. И то, то партия не отказалась от запрета фракционной деятельности и после окончания Гражданской войны, было серьезным отходом от демократических принципов.
Впрочем, надо отдать должное партии - единомыслия в ней не было, что подтвержается в том числе и событиями 30-х годов. Более того, сам "диктатор" Сталин после принятия конституции 1936 года, намеревался заменить партийную диктатуру свободными выборами в Советы на непартийной основе. Но именно партия его в этом начинании и не поддержала.
И завершения "единомыслия" пришлось отнюдь не на 1991 год - уже горбачевская Перестройка, инициированная тоже партийной номенклатурой, ввела выборы на альтернативной основе, отменила статью конституции о руководящей роли КПСС и допустила партийное строительство. Так что речь как минимум о 1989 годе, когда были назначены свободные выборы в Верховный совет РСФСР, впоследствии благополучно расстрелянный "демократом" Ельциным. А может и раньше - с июня 1988 года генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачёв на XIX партконференции объявил курс на политическую реформу, 1 декабря 1988 года был принят новый закон СССР «О выборах народных депутатов СССР» - именно по нему депутатом оказался, например, А.Д.Сахаров.
Но 67 лет "заморозки" политической жизни тоже не пошли ей на пользу, конечно. Хотя если считать репрессии 30-х годов тоже отражением политической жизни и политических конфликтов, затем вычернуть годы мировой войны, когда публичная политика невозможна, то перерыв выходит еще меньше.
И что касается "Голодомора" в украинском его написании - наверно будет несколько неправомерно употреблять этот пропагандистский термин, мало имеющий отношения к реальной истории. Скажем, моя бабушка прекрасно помнила события голода 30-х годов, хотя происходило это в 1200 километрах от ближайшей украинской границы. И, конечно, об "искусственности" голода, о каких-то мифических заградотрядах не было никакой речи. Чекистов в тот период она видела один раз - кода они приехали расследовать дело о людоедстве. Голод охватил ведущие сельскохозяйственные области степной зоны СССР, а не был исключительно украинским событием, и уж тем более не был спланированной государством кампанией по геноциду украинского или какого-то иного народа. Да это в целом противоречило самой сути большевизма - большевики могли заниматься формированием народов, "воспитанием", но никак не их уничтожением.
А.Б.
|
|
