Выскажусь сразу и определенно.
Прежде всего, государственное патриотическое и особенно военно-патриотическое воспитание – это прямое нарушение конституционного запрета на обязательную государственную идеологию.
Национально-государственный патриотизм – это доктрина, которая не для всех приемлема. Например, для искренних приверженцев церквей мировых религий или для секулярных космополитов. Обоснование этого будет чуть позже.
Военно-патриотическое воспитание - ещё более узкая и чрезвычайно мифологизированная доктрина. И эти её пороки – принципиально неискоренимы. Дело в том, что такое воспитание трактует национальную или государственную историю как преимущественно историю войн, оно обречено оправдывать такие войны, скрывать собственные военные преступления и поражения.
Поделюсь ещё более компроментантой мыслью. Делаю это, понимая, что она будет вырвана из контекста и украшать все списки русофобов. Так произошло например, с моими словами о том, что идёт соревнование между сахаровской и «власовской» концепцией государственного устройства послепутинской России. Я сказал, что апелляция и государства, и значительной части оппозиции к русскому этническому национализму неизбежно привёдет к торжеству именно «власовской» традиции. Что было немедленно представлено как апология генерала, совершившего, между прочим, ровно то же самое, что ровно за 700 лет до него сделал князь Александр Невский.
Итак. Я не люблю патриотизм, поскольку он является «биологизацией» гражданского долга.
Я понимаю гражданский долг как стремление к тому, чтобы государство было демократическим и справедливым, власть – честной и ответственной, а общество – свободным, гуманным и терпимым. Чтобы достоинство людей и природа были защищены, а сильные помогали слабым. Но патриот нацелен на то, чтобы это было лишь в его государстве, для его нации, в его родном социуме. Поэтому он готов к тому, что другим придется жертвовать (или ими придётся жертвовать) ради достижения его гражданских идеалов.
Скажу «кощунственную» вещь: национально-государственный патриотизм исторически совершенно недавний и не так уж долговечный феномен.
Мне уже приходилось говорить об иерархии «патриотизмов» (кругов солидарности на основе идентичности).
Сперва – своё племя (союз племён), историческая область или полис и то, что сейчас зовут «малой родиной».
Потом - империя на основе цивилизационной, а часто и религиозной, общности.
И только потом появляется идея суверенной нации, верность которой и определяется как патриотизм.
Каждая смена уровня вызывала гонения на приверженцев предыдущей идентичности как на антипатриотов – сторонников раздробленности или, напротив, имперских космополитов.
Национальный патриотизм пришёл в Европу, а значит и в историю, с Реформацией, когда Европа Вселенской (т.е. Католической) церкви была разделена на национальные церкви, в т.ч. католические, «национализированные» королями. Святую покровительницу французского патриотизма – Жанну д-Арк сожгли те, кто считал этнический национализм – сатанизмом. Её правой рукой был практикующий сатанист граф Жиль де Рец. Наиболее чёткое оформление доктрины государственного патриотизма принадлежит Макиавелли и кардиналу де Ришелье. Национально-этнический патриотизм сочинили братья Гримм и Фихте. На русскую землю его перенесли неистовые поклонники немецких романтиков. От них же им «нанюхались» и все остальные европейцы, а потом и неевропейцы.
Патриотизм стал молитвой в Англии 1940 и в России 1941. Но в 1919 году он в обоих этих странах был грязным ругательством. Как понятие «истинно-верующий» в Европе второй половины XVII века – после 30-летней войны.
С патриотизмом, особенно так как его трактует сейчас в России – как защита традиций, в нашей стране вообще всё очень парадоксально.
Прежде всего, история Руси-России делится на периоды, каждый из которых идеологически враждебен предыдущему и стремится к тотальной ликвидации его наследия.
Крестившиеся князья (каганы) зверски истребили языческую традицию.
Московские князья и цари – выкорчевали и европейскую культурную идентичность, и феодальные вольности удельного периода.
Петербургская цивилизация кроваво воевала с византизмом Московии и с народной традицией.
Коммунисты – с петербургским монархическим и буржуазным наследием.
Демократы начали с решительной декоммунизации.
Пропагандисты и академические проститутки, разумеется, сделают на потребу заказчиков любой микст из обломков всех этих традиций, но получившаяся «салатная» доктрина будет настолько фальшива и лжива, что без уголовных санкций за её критику обойтись будет невозможно. И власть целенаправленно движется именно этим курсом. За уголовным запретом на антиклерикализм последовал уголовный запрет на критику сталинских военных преступлений. Но и в этих условиях соединить культ Пушкина и почитание «Домостроя» уже невозможно. Это могло быть только в сословном обществе, где для аристократии и интеллигенции был Пушкин, а остальным социальным группам – «Домострой».
Кроме того, необходимо обратить особое внимание на то, что поскольку российская государственность традиционно носит имперских характер, то для неё характерно сохранение значительных социальных пластов, преимущественно находящихся на догосударственном уровне сознания, когда локальная идентичность превалирует над общеимперской.
Вот, например. Для ярого антисталиниста Евгения Евтушенко строительство Братской ГЭС – это триумф свободного труда и романтического энтузиазма, первый шаг к «настоящему коммунизму». Благо это была первая в СССР большая стройка не силами рабов ГУЛАГа.
Для ярого сталиниста Александра Проханова - строительство Братской ГЭС, как и всех остальных «великих строек коммунизма» - живое воплощение сталинского имперского проекта модернизации.
Для Валентина Распутина и Виктора Астафьева – почвенников и антизападников все эти ГЭСы, затопившие и загадившие пол-Сибири – анафема, геноцид русской природы и русского традиционного уклада.
Но все они канонизированы как патриоты, Даже русские антизападники смеют исключить из своего реестра «глашатаев национального духа» только Евтушенко. Но примирить распутинский и прохановский патриотизм нельзя никак - слишком «перпендикулярен» их пафос. Фронтовик Астафьев вообще заявлял о том, что исходя из человекосбережения, Ленинград надо было бы сдать в сентябре 1941 фон Леебу, а «восстановление конституционного порядка» в Чечне по своей аморальности вполне сравнимо с немецкой оккупацией России. Но объявить Астафьева «национал-предателем» не решились, отыгрались на телеканале «Дождь».
Цивилизованные нации, испытав на себе и углядев у соседей, все опасности и исторические тупики, которые несёт построение идентичности на основе мифологизированной военной традиции и некритичной романтизации средневекового прошлого, стараются объединить людей будущим, нынешней их свободой и культурой. В путинской России этого достичь нельзя. Атомизированное сообщество лукавых рабов, подогреваемых истерической ксенофобией – может быть консолидировано либо большой войной, либо всеобщей антирежимной революцией.
Поскольку историческую задачу формирования российской нации никто не отменял, то мы просто мчимся наперегонки: какая именно тенденция социальной эволюции завершит свою работу «крота истории» - война или восстание…
Послесловие. О позднесоветской идеологии
Я обещаю вернуться к этой теме подробнее, но сейчас мне хотелось бы высказать моё внезапную новую догадку. Дело в том, что ранее, размышляя о разновидностях и трансоформация тоталитаризма, я упустил, как мне кажется очень существенный момент. Я механически исходил из социальной основы властных отношений и цивилизационного генезиса - какой исторический период берётся режимом за основу: военная демократия Халифата, жизнь догосударственных общинников, Высокое или Раннее Европейское Средневековье. При этом я упустил фактор вектора эволюции и культурологические закономерности, на которые обратил внимание Умберто Эко в эссе "Небесный фашизм". Приняв всё это во внимание, я пришёл к выводу, что с момента гонений Хрущева на культурный авангард (декабрь 1962 года) советский коммунистический тоталитаризм стал принимать форму левого фашизма.
Польша стала на этот путь позже, когда Гомулка, абортируя в июле 1968 года движение за демократические реформы, сделал ставку на площадной антисемитизм, изгнав почти всех евреев из страны.
"Левый фашизм" ни в коем случае нельзя путать с левым течением в нацизме (Рем, Геббельс, Штрассер), где преобладал антибуржуазный пафос. Левый фашизм - левый потому что он антирыночный, квазиколлективистский, но фашизм - потому что он является формой воинствующего самого примитивного мещанства, культивирует самые консервативные течения в искусстве и науке.
Обсмеянное в наши дни "шестидесятничество" с его культом им самим придуманного гуманного и демократического ленинизма - было самым эффективным способом сдерживания фашизоидного перерождения советского коммунизма.
Этот левый фашизм был остановлен перестройкой, а потом демократической революцией.
Путинизм, став из реакции контрреволюцией, вернул фашистскую тенденцию в полной мере. К этому времени уже не было ни антирыночных, ни советско-космополитических составляющих в государственной идеологии. Поэтому брежневский "левый фашизм" стал "правым" - классическим. И именно он всё более становится сутью путинизма.
Стремительно насаждемый культ искусственно сочиняемой (часто приямо на ходу - вроде совершенно неожиданной идеологемы Севастополя как русского Сиона) путинистскими идеологами "сакральной традиции" - это ещё один, впрочем, очень широкий, шаг к русскому государственному фашизму.
От редакции: Как бы это не было неприятно автору, но поворот от "демократической революции" к фашизму произошел не при Путине - он лишь продукт фашизации режима. А поворот произошел в октябре 1993 года, когда президент-узурпатор разогнал парламент и установил неконституционное правление себя-любимого. Неприятно, но либерально-демократический период последней русской революции продлился от выборов в ВС СССР 1989-го до путча 1993-го. Дальше страна стала скользить к фашизму совершенно неотвратимо. И, кстати, госпатриотизм - это порождение эпохи позднего Ельцина, где-то с начала первой Чеченской войны.
А.Б.
|
|
