Есть «священные коровы» в литературе ХХ века, с лупой непредвзятой критики к ним не подступиться. Романы – это не стихи, не рассказы, у них особый статус там, на Олимпе… Неподходящее, офисное слово «статус» я тут поставил специально – потому что часто постаментом для чьего-либо художественного текста, безотносительно к автору, служит политический или пропагандистский миф, соткавшийся вокруг этого текста. «Миф» в данном случае слово как раз неслучайное и не неподходящее – в том самом первоначальном смысле употреблённое, как во времена Эллады, когда миф был не только способом отражения событий, но и самопознания человечества на наиболее цивилизованных по тем временам его островках.
Роман «Доктор Живаго» и его публикация мифологизированы до такой степени, что даже нейтрально или прохладно относящиеся к творчеству поэта Пастернака читатели и критики – готовы тут поклониться и отстраниться. Причём кивать, не читая, получается у большинства вполне убедительно. Тут, мол, мы имеем дело с шедевром мировой литературы – тут Нобелевская премия, а значит, хотим мы того или нет, понимаем или нет, но роман этот переживёт века и нас, и будет рассказывать о начале двадцатого века и двадцатых годов и Советской власти в России потомкам…
Вот именно так я и попытался к нему отнестись как читатель. Отстранившись даже от экранизации нулевых годов, которая интереса нисколько не прибавила.
«ПастернакА не читал, но осуждаю» - своеобразная табличка позора, которую советско-постсоветская интеллигенция задним числом неустанно и пафосно вешала на «литературных чиновников», на проклятых советских цензоров, удушавших таланты. Ведь контрастнее, выгоднее смотрится и сам роман, когда затравившие его автора – вообще ничего не читают, а уже осуждают. Однако – поверьте мне, что докажу далее, - этот роман вовсе не нужно читать целиком, непрерывно, от корки до корки, чтобы осудить то немногое антисоветское, что в нём высказано. Кстати, там вообще высказано крайне мало связного, – причём как эстетически авторского, так и идеологически внеличностного, за что и «травили». Хотя травлю эту во многом «организовал», а точнее спровоцировал и уж точно предполагал и смаковал сам Пастернак, прекрасно знавший на склоне лет, что схема публикации за рубежом чревата, и чем именно чревата она для такого нерядового члена Союза писателей СССР. Не даром ЦРУ организовало тотчас по выходе романа и при «вручении» ему статуса международного политического скандала – закупку 500 экземпляров книги в Италии, для дальнейшего распространения и поддержки скандала, то есть и автора - финансово…
Однако отвлечёмся от «мифа», от шлейфа самого релиза – как говорят о выходе рок-альбомов, и углубимся в текст.
Роман от похорон до похорон
Начало многообещающее, с поэтически болезненно, а значит метко ухваченными природными особенностями, особенностями пространства, сопутствующего утрате главным героем матери – похоронам. Вспоминаются некоторые эпизоды именно из экранизации, но другого романа о том же времени, весьма талантливой экранизации «Жизни Клима Самгина» - и ожидаются поэтому такие же взлёты авторской мысли, такой же «дальний свет» его политических оценок и вообще есть уже предчувствие проникновения в саму ткань времени, краешек которой, как тот сплошной снегопад после похорон, крепко ухватил Пастернак… Но ожиданиям этим далее не суждено оправдаться. Начинается чехарда и какие-то нервные вставки - мелкие и по художественной «каратности» и просто по количеству абзацев. Сюжет не завязался, внимание к герою не приковано его собственными поступками, а тряска-суета уже началась. То плавное и глубокое погружение в начало ХХ века и предгрозовое пространство ещё вполне николаевской, романовской России, которое обещало похоронное начало первой части – обрывается и сменяется клиповым мельканием. Впрочем, из поезда, «Пятичасового скорого», наверное, так и видно прошлое…
Приём, применённый на старте Пастернаком – на самом деле дешёвенький. Вызвать к главному герою, мальчику, сразу же жалость, ещё не зная, кто он, кем он станет и что ему дано в наследство, а уж с уточнением – что из разорившейся богатой семьи, - тут явно прослеживается реверанс в сторону «раньшего времени». (Работа на целевую аудиторию, которой в СССР уже нет. Значит – на эмиграцию текст был рассчитан с самого начала! Это очень важно для понимания «травли». Но вернёмся в начало.) Впрочем, судьба фамильных богатств излагается со справедливым осуждением – сами нажили, сами и по ветру пустили состояние эти Живаго. Вздох над утраченными временами капиталистической, купеческой Расеюшки – этакий «Китай-город» Боборыкина наоборот (у него – верное изображение отступающего перед купечеством и нуворишами-промышленниками московского дворянства, тут – сожаление о скомканной охотнорядской роскоши), но несколькими штрихами.
Штрихи – опасная, нетипичная техника в романе, на меткие приходятся иногда и небрежные. Что-то узнаётся с намёка, но что-то выглядит иногда и откровенно нелепо – и это, прежде всего, в попытке передать саму речь начала ХХ века, обороты её, интонации, какие-то затянутые не к месту диалоги, в которых впервые (что тогда и насторожило советских коллег Пастернака) мелькает приравнивание марксизма ко «всему крайнему» в числе революционных теорий. Крайнее – это бланкизм, например, или к началу 1920-х вполне уже созревший и одобренный Савинковым и белоэмиграцией фашизм. Но Пастернак пытается не говорить о ещё не родившемся, погружаясь в толщу времён, в начало ХХ века, и не будем мешать ему пока…
Тут стоит задуматься, какие задачи ставил себе вполне признанный поэт, с которым частенько советовался Сталин по телефону, садясь за этот явно итоговый роман? В первую очередь – ностальгические, эстетические, но ведь не только. Представьте себе настроение в стране, только что победившей в невиданной войне, 1945-й год… А он зимой этого триумфального и тяжелейшего года садится за роман, который явно не продиктован победными салютами – наоборот, в этом жесте, в этом затворничестве может обнаружиться нечто обратное тому всеобщему, что витало в воздухе майской и особенно августовской Москвы 1945-го года, когда едва окрепший после окончания боёв советский народ провёл на Красной площади физкультурный парад и длительной овацией приветствовал на нём восхождение Сталина на мавзолей...
Роман не просто с печалью в качестве лейтмотива, но увенчанный ещё и смертью героя – вполне символической смертью интеллигенции в нарождающейся и отстраивающейся после гражданской войны Советской республике, - кому был нужен в годы оголтелого маккартизма и Холодной войны, как вы полагаете?
Конечно же, была не только в эмиграции, но и в СССР та интеллигенция, которая, как писатель Марк Алданов, между собой, на писательских дачах (которые тоже Сталин придумал вместе с Горьким) шепталась: «Счастлив уже тем, что не участвую в этих проклятых парадах, не иду в строе перед мавзолеем!». Вернёмся же в роман.
Ломкая соломка
Сложная плетёнка судеб ровесников, как и Юра Живаго получивших от века непростое, «приёмное» детство – из какой-то мелкой и ломкой соломки. То есть, с одной стороны, читатель ощущает некую подлинность и речи (хотя местами она с явными заимствованиями сологубщины и достоевщины), и фамилий-семей, среди которых и немцы и евреи (и кто тут вспомнит черту оседлости, которая для капитала и его лекарей не существовала?) но, с другой стороны, не улавливает сразу смысла чехарды, плавающей точки зрения автора. Пастернак вроде бы пишет Живаго почти с себя, и даже эпизоды, важные для понимания роста революционных настроений как далёких железнодорожников, так и «центровых» москвичей в 1905-м – поэт достаёт бережно именно из своего саквояжа памяти, но вот про детей разночинцев, про жизнь их несносную он зачем вообще начал речь? Показать неизбежность революции? В их судьбы погружение неравное с судьбами элитариев-середнячков Москвы, всех этих Свентицких, это не может не бросаться в глаза советскому-постсоветскому читателю и сегодня.
Сами революции 1905-го и 1917-го Пастернак пугливо (точнее сказать – брезгливо) обходит стороной, словно заранее отказываясь мыслью осилить подобную ношу, не тыкать в «общие места». Бытовые, природные, субъективно-чувственные отражения исторических событий и их предпосылок – вот что по силе утомлённому официозом поэту. То есть в этом странном, с сологубщинкой и достоевщинкой, языке, юродиво ковыляющем возле событий, вполне уже достоверно воспетых прозой его коллег по Союзу писателей или соседей по Переделкино – Шолоховым, Фадеевым, например, - и скрывается то, «что хотел сказать автор».
Хотя, он вовсе ничего важного не собирался сказать, по-моему, а желал лишь испытать упоение воспоминаниями, самим процессом, что и отразилось в хаотичности и «соломенности» построения вовсе не исторического романа, технику которого можно охарактеризовать как «инобытие мемуаристики». Именно словом «упоение» Пастернак охарактеризовал в одном из писем начало работы над романом. Конечно, погружение в подлинность прошедших событий в субъективном скафандре, в саму толщу времени – это для писателя всегда ощущение собственной силы, всесилия даже. Всё рядом, всё знакомо – только дотронуться нельзя. Но он видит, он понимает, хронология событий разъята его чувственной алгеброй!..
Например, он понимает, на какой возвышающей разночинцев волне идёт зимняя демонстрация по Садовому кольцу от Тверской заставы (места рождения Пастернака – Маяковка нынешняя) к Калужской заставе (Октябрьской площади). Входят в общественные здания – вот она, репетиционная пока поступь революции, национализации!.. Пастернак дарит героям свои вИдения снежинок, тончайших подробностей погоды тех дней, посмеиваясь, однако, не юношеским, а взрослым смехом над ораторами: «наибольший успех выпал на долю наихудшего оратора».
Формула эта застрянет в умах нашей советско-антисоветской интеллигенции! Конечно же, лучший по воздействию – это худший, как же мы не понимали этого до сих пор?
Он овладевал нашими мыслями, он вёл нас успешно, убедительно – но куда? Наверное, не туда. Мы были под гипнозом, а они повелевали нами – все эти Патули Антиповы...
Так решит регрессивная интеллигенция и совершит контрреволюцию, но гораздо позже прогнозов Троцкого.
Та самая золотая, бессмертная стихофраза Пастернака о Ленине, которую из последних сил сопротивления прогрессивная интеллигенция РАН кинет Путину («Он управлял движеньем мысли, и только потому – страной») в таком контексте выглядит иначе – и путинская отповедь советскому упрёку тоже! А правильно ли управлял – может, и не надо было? «Наихудший – наилучшими» управлял…
Вокруг этого вопроса и разворачивается из личного ларца памяти Пастернака извлекаемое великолепие дореволюционной Москвы. Нет, без той пошлости, что появится через полвека в сериалах и экранизациях «новой России», конечно – наоборот, с подлинностью лично пережитого юным Пастернаком, вложенной в уста и наблюдения Лары в центре Москвы. Но тут нет, например, ни того, что составило начинку «Китай-города» Боборыкина – никаких рестораций и охотнорядций, ни чего-то, выходящего за рамки домашние, быта. Зато соблазнённая сладострастником юность, столь предсказуемо достоевская (хотя сам Пастернак один из героев как бы и отстраняется от «мистики»), в лице Лары - и есть повествователь о сметённом Великим Октябрём «раньшем времени», тут есть энергия отрицания.
Каретный Ряд, новые каретные мастерские, за ними родовое гнездо Станиславского - примерно 1910-й
Лара: ларец юности «центрового» москвича
Москва Пастернака в романе – миниатюрна, даже мала, каковой и была для населявшей её интеллигенции (на фоне ста миллионов безграмотных и безземельных крестьян – представьте ничтожные её размеры не только на карте). Камергерский переулок, так часто встречающийся в топографии небольшой событийностью книги, Петровские линии с сигарным дымком буржуазности, Каретный мой Ряд с уже модерново красующимся домом восемь, но ещё деревянными каретными мастерскими и пальмами в кадках – всё это соблазнительно и мило. Но «милота» эта выступает на фоне проигнорированных революций – именно так. Удаление в личный мир и означает политический выбор.
Лара – как путеводная звезда по этой маленькой, уютной (и это снова «упоение» авторскими впечатлениями, рассыпанными по героям) Москве в пределах Садового кольца, - работает надёжно, и перевоплощение (всё та же «плавающая точка зрения» в терминологии Бахтина) вроде бы проходит успешно.
Закинувшая руки за голову утренняя голенькая Лара, младыми немятыми грудками устремлённая в самое небо (это всё вычитывается между строк «молоком»), грезящая о светской жизни, но уже и смущённая ею… Стопроцентно плохой герой (автор негативирует его «с походом», как и Юру ранее снабжал с излишком сочувствием читателя) Комаровский – на один аршин мерил и швейных дел хозяйку-мамочку, и дочку… А ранее споил и ограбил отца Юры. Адвокат-сатир, мохнорукий манипулятор, наделённый только коварством, стопроцентно буржуазный тип, которого Октябрь должен вымести за пределы России вместе с теми, на ком Комаровский паразитирует, чью кровушку попивает. Вальсирующий, щекотливый на Лариной шее сатир-вампир…
Достоевский, как и было сказано, – но о нём не может быть и речи (пока, далее произойдёт и полное расчехление этого заимствования, но придётся подождать полкниги).
Конечно же, стреляли в настоящие опоры царизма народовольцы и эсэры («генерал-губернатора как зайца подстрелили» - сообщает Лютов Самгину новостную ленту тех лет), но Лара стреляет в Комаровского исключительно из личных побуждений, тут мы снова улавливаем то единственно политическое, что сокрыто в романе: личное важнее общественного, смотрите на общественное только через личное!
Никакой, однако, личностно-ценной информации, никакого приятного осадка вся, припомненная Пастернаком до мельчайших подробностей дореволюционная жизнь Москвы, – не оставляет. То есть нет сомнений, что так всё и было – это не реконструкция, это «мои-мемуары-глазами-героев», но жизнь эта светская не вопиет, не молит о пощаде «грядущего хама». Ананасы съели, рябчиков прожевали, докурили сигары и досплетничали про совращённых ими и – на выход, господа! Нет у Пастернака политических симпатий к этой жизни (есть только ностальгически-эстетические) – потому что те самые Патули Антиповы, которые потом станут комиссарами, всё же убедили в неправоте этого мира. Потому в него, в старый мир в лице Комаровского, не грех и выстрелить – но только чтобы лично отстраниться и... чтобы он не был выстрелом повреждён. Инфантилизм тут во взгляде на назревающие революционные сдвиги в обществе ещё простителен, но вскоре-то Юра станет отцом.
Вот это уже начинает удивлять читателя, имеющего хоть какую-то советскую «школу нравственности»: все его дети проходят как-то мимо главного героя. Едва замеченное рождение сына (справедливо давшего пощёчину папе авансом) совпадает с приходом Октября в Москву, где бои шли нешуточные и долгие. И затаившиеся по домам обыватели (а уж если Пастернак избрал эту сторону, надо быть верным занятой «огневой» позиции до конца) ждали любого исхода, конечно же, надеясь на сохранность прежней власти. От которой не осталось в Питере уже и следа.
Бабушка моя, как раз-таки из дворянского трёхэтажного дома на нынешней Композиторской выходя и в него же возвращаясь в те революционные дни, рассказывала, как у Никитских ворот видела бой (потом там долго стоял на бульваре выгоревший дом) и едва не поехала санитаркой с раненными красногвардейцами на грузовике, что могло очень плохо кончиться: власть в городе была расположена «шахматно»… Кстати, оба бабушкиных брата, учившихся в Кадетском корпусе – пошли в Красную армию, Василий раньше, Серафим позже (но это уже другой роман, это «Поэма столицы»).
Первая мировая, первая тяга к Ларе
Пастернак специально так тесно переплетает судьбы уже бежавшей из лап Комаровского Лары, её мужа (Патули) и судьбу Юры с Тоней, чтобы не углубляться ни в одну из них. Порой начинаешь путать, кто куда уехал в той дикой поспешности, что диктовала супругам молодая семейственность и желание вылететь из московских гнёзд? И непонятное, ходом событий необъяснённое бегство «молодого специалиста» Антипова (анти-типова, анти-типаж – как некое отражение в перевёрнутом зеркале врача Юрия – будущий красный военачальник, один отправляет на смерть, другой лечит) от Лары на фронт, куда вскоре рванётся и она, и попадание Юры на арену Первой мировой, точнее, куда-то на задворки её, это тоже как бы классический ход событий, дань сюжетности. Чтобы встретились в новой обстановке… Но что обнаруживается там, на войне, и что так ярко оттуда выхватывает глаз сегодняшний (телесериальной экранизации)?
Блажейку – хотя, в книге этот анархо-колдун занимает куда меньше места, чем на экране. Послание Пастернака в персонаже Блажейко (от «блажить» - бормотать, бредить) очевидно: вот же суть вся революционера – колдун, шаман, проходимец. Вспомнил я гипертрофированную Блажейку в кино потому, что не обнаружил углубления в мистику в тексте, чему был рад – не мистика, но достоевщина будет дальше. Первая мировая тоже проходит как-то вскользь по судьбе Юрия, только чтобы дать ему почувствовать вскипание этой новой силы, этой каши, которую начинали варить тем самые, порубленные драгунами на его глазах в Москве разночинцы, но теперь-то в ней оказались слои куда более глубокие. И балованных столичных мальчиков, по примеру Керенского пытающихся повелевать возненавидевшими империалистическую войну солдатами, – эти слои берут на штыки.
Тот самый патриотизм, который в клочья разнёс приехавший в апрель 1917-го Ленин – был бит не только на партийных сходках, но и на фронтах – за это свидетельство спасибо и Пастернаку скажешь. Но это не Первая мировая, столь детально и воинственно, из конного казачьего грохота показанная Шолоховым в «Тихом Доне», с застывшими удушенными газами братьями по классу, но врагами по воле империй - это какие-то кулисы её, задворки, где пахнет бинтами и утюгами. Но это – реплика столичной интеллигенции. И её же переоценка даже тех, стартовых для Февраля и Октября событий. Переоценка вялая, стёбная: «деревья митингуют», «немые выступают»…
Кстати, явление того самого основателя Зыбушинской республики и апостолата, Блажейко, который оказывается глухим (а не немым, что дорисовывала народная молва) в комфортном купе поезда со свежей дичью – это вам все Пелевины оптом. «Чапаев и пустота», например. Тот, кто был едва ли не мифом и жил по преданиям в гробу (как модно было у схимников), оказывается вполне буржуазным охотничком с дворянским несессером, собачкой и грассированием, дарующим подстреленного им селезня доктору – но селезень в московской трапезе под спирт как-то не пошёл. Блажейко-Клинцов-Погоревших – это как бы разгадка первого, анархо-буржуазного этапа революции, Февраля, - в понимании политически неграмотного Живаго.
Социализм в речах Живаго оказывается лишь по мере много- и скорословия, он как муха залетает в его рот, жужжит в его акустике, и вот уже становится ненадолго почти собственной мыслью. Чтобы показать веяния времени – да, убедительно, но чтобы обосновать героя и сопереживание ему читателя – нет. Именно там, в тисках фронтов и канонад, Юрий впервые касается темы переустройства общества, пережёвывая чужие слова, но испытывая при этом собственные чувства – к Ларе, но ларец в этот раз не откроется. Суетливо она отвергает самую возможность любви - она же ищет тут мужа, ускользающего от неё именно через войну в революцию...
Ещё один «мальчишка с нашего двора», Галиуллин, который один из соседей должен был появиться и на этой сцене – дорисован словно впопыхах. Герои обязаны пересекаться – но тут Пастернак включает какой-то «голос извне» и фатализм звучит почти баховскими органными низами… К чему это репризное фанфаронство – мы поймём позже, но поначалу оно смущает. Для итогового романа – как-то это несерьёзно, эта серьёзность в обосновании «совпадений». Пусть бы говорили герои? Но нет – они вообще мало говорят, а если и говорят, то как в «Мелком бесе» Сологуба, урывочками-ужимочками. Не сталкивая героев и заставляя их разговаривать о старом в новых ситуациях и возрастах, раскрываться неожиданно для друзей и ровесников, но где-то пост-скриптумом Пастернак зачем-то восклицает: «эко бывает, как близко проходят маршруты героев, сколь мир-то тесен!»
Да кому это интересно вне реального сюжета, поэт вы наш ленивый и романист никудышный?!
Заколотый посланник Временного правительства, прочие события и невзгоды войны – меркнут на фоне тяги Живаго к Ларе, озарённой изменами с обеих сторон, ещё не состоявшимися. Собственно, далее этой морали прогуляться Пастернаку и не удастся. «Свобода личности», пытающаяся перепрыгнуть задвигающие её исторические события, выразится вполне именно и только в этом.
«обольшевИчился»
Действительно, если чем и ценен роман, то припоминаемыми Пастернаком выражениями московской интеллигенции, которые скупо встречаются в редких репликах, что должно по идее придать им особую ценность, но в виду отсутствия связности, только создаёт некую «ауру». По возвращении в Москву с войны и в ожидании вполне уже созревшего Октября, в одном из малозначимых (они там все такие) разговоров, – ценники на них вешает сам Пастернак, считая пустословием, лишь сопутствующим радушию встреч, - звучит характеристика одного из интеллектуалов, вернувшегося из Петрограда, «обольшевичился». Ну очевидно же, что слово-провокация не оставит равнодушными ни братьев-писателей, ни самих большевиков, празднующих после победы во Второй мировой поистине мировой триумф?
И отчего же они, большевики, так набросились на добрягу Пастернака после выхода романа в Италии?..
Характеристика «обольшевичился» как нельзя точно передаёт ту суматоху в умах ещё не столичной, но уже интеллигенции, которая наблюдалась средь москвичей в десятых годах ХХ века. Занимать определённую, политически ясную позицию было немодно – это же было бы отступление «свободы личности»! Вспомним, как на этот счёт высказывался Лютов у Горького в «Жизни Клима Самгина» – не дай бог… Конечно, Клим и с «блажейками» потом успел пообщаться (даже в постели – и с женской версией Блажейки из секты хлыстов, и с протоГапоном, который проповедовал «камень - дурак, дерево – дурак»), и с Лютовым, который свою буржуазность вытравливает именно общением с революционными марксистами и финансовой помощью им как бы исполняет предначертание Маркса о «классе-могильщике»: «Уважаю не как представитель класса, коему Карл Маркс исчерпывающе разъяснил динамику капитала, его культурную силу, а — как россиянин, искренно желающий: да погибнет всяческая канитель! Ибо в лице Марксовом имеем, наконец, вероучителя крепости девяностоградусной. Это — не наша, русская бражка, возбуждающая лирическую чесотку души, не варево князя Кропоткина, графа Толстого, полковника Лаврова и семинаристов, окрестившихся в социалисты, с которыми приятно поболтать, — нет! С Марксом — не поболтаешь! У нас ведь так: полижут языками желчную печень его превосходительства Михаила Евграфовича Салтыкова, запьют горечь лампадным маслицем фабрики его сиятельства из Ясной Поляны и — весьма довольны! У нас, главное, было бы о чем поболтать, а жить всячески можно, хоть на кол посади — живут!»
Вот, собственно, и всё вкратце о том, почему в среде Живаго нельзя быть явным марксистом, то есть большевиком. Обольшевичился? Тогда – крест на тебе, с тобой не поболтаешь… Однако раз за разом поэт и доктор Юрий наталкивается на то, что интеллигенция берёт на себя ношу власти – то есть уже после революции шагает вместе с победившим классом. Сама Октябрьская революция, когда и погибла окончательно «всяческая канитель» (а с ней и место доктора в прежнем обществе), для Юрия проходит в основном как погодное ненастье. Незваное ненастье лишь однажды бросает ему газету с первыми ленинскими декретами, которые вызывают восхищение его разума, но «биологическую личность» (в «теориях» Живаго Пастернак и такое нарисовал), скорее, вгоняют в тревоги. Как дальше-то жить? Ведь революция и его сын рождаются практически одновременно – интересно, а вот в этом критики и почитатели Пастернака не усмотрели тоже послания, символичности?
Как тут не вспомнить строки молодого поэта (в «Алмазном венце» Катаев его зовёт Мулатом): «Я бедствовал, у нас родился сын, ребячества пришлось на время бросить»
Акценты сходятся с отношением героя-Юрия к детям во всём: во-первых, беда это личное, бедствую Я – о, пожалейте же меня, найдите мне работу! Почему? Потому что (во-вторых) у нас родился сын – общество стучится, навязывает свои правила этим рождением. И наконец, в-третьих, самое забавное: ребячества только на время надо бросить… На какое время? Нет, тут поэтическое прозрение кончается. Обратите внимание на эту самую, высказанную строкой растерянность и таящееся, отступающее перед новым поколением ребячество - взгляд приговорённого, а не вдохнувшего новую жизнь поэта (перекличка взглядов отца и сына тут поразительная - соревнование ребячливости?)
Впрочем, как я говорил выше, дети – явно не событие в жизни Живаго. Тут вполне Пастернаку удалось показать не просто «сексистское» (как говорят тонкие голоски современности) отношение к отцовству и воспитанию детей (бабы рожают – пускай сами и воспитывают), но и отрешённость этой низовой интеллигенции от ответственности за судьбы всего общества, от собственной семьи до рождающейся республики. Он помогает своему сыну лишь как доктор – и в основном за пределами дома занят этим, сугубо профессиональным долгом внутри бурлящего общества, которому как раз доктора-то сейчас и нужны. Не заметил революции, зато некие переговоры между юнкерами и наступающими красногвардейцами, дровяной вопрос и зимние ненастные дни «в осаде» – запомнил. Да, вполне в духе задуманного персонажа. Вопрос «моя революция» не возникает нигде.
Кстати, как свидетельствовал в «Красных колоколах» Бондарчук, штурм Зимнего не помешал проводить хирургические операции находящемуся в нём госпиталю, что подчёркивало хирургичность взятия власти большевиками, которые свели насилие в сам момент переворота практически к нулю, к единицам. Петроград Лютовых и Паратовых жил ещё старой ресторанной жизнью, обменом старых денег на вечные услуги, но в этих ресторанах встречались уже революционные матросы товарища Дыбенко и с ними угощающий их Джон Рид («Десять дней, которые потрясли мир») - внутри города Петра билось уже новое, виртуозно пересаженное в обескровленное войной тело буржуазной России большевиками сердце пролетариата (ах, не язвите, Булгаков – да, я «наследник краснокожей книжицы»). А вот затем уже желавшие реванша реакционные силы, от Корнилова и Савинкова до громадной Антанты – начали и поддержали Гражданскую, которая затронет и «необольшевичившихся» москвичей. Немногие творческие единицы, как и в Великую Отечественную, смогли пережить войну в Москве – разве что самые агитационно нужные новой власти. «Октябрьская поэма» Маяковского прекрасно рассказывает о тех годах и зимах, о бульварных деревьях и заборчиках, которые шли на дрова и павшей конине, что шла в еду… Да, перестройка общества, в котором «белые» силы всё ещё желали господствовать – перестройка на новых, пролетарских, социалистических началах, - дело непростое, небыстрое, не в белых перчатках его и совершать.
Окончание следует
|
|
