Давным-давно, еще в начале перестройки, один мой товарищ, работавший в «Известиях», мне говорит: «Хочешь на «Мерседесе» покататься и на халяву слетать в Куйбышев?»
Дело же оказалось в следующем. Популярнейший тогда Юрий Антонов влип в ужасное дерьмо. Ухитрился на своем выступлении в Куйбышеве (ныне – Самара) как-то повздорить с первым секретарем обкома, после чего ему накостыляли сразу в трех газетах, зарубили зарубежные гастроли и организовали прочие несчастья. Товарищ, сам служа в составе ополчившейся на певца системы, ничем помочь ему не мог – и предложил в заступники свободного от всяких служб меня.
Я с любопытством встретился с опальной знаменитостью, потом какое-то время мы довольно коротко общались, откуда мне и удалось узнать неплохо эту личность. В то время Антонов был, по-моему, самым богатым легально человеком в СССР, получая в месяц какую-то немыслимую сумму авторских, то есть отчислений за исполнение его песен. Был у него этот редкий тогда, как негр в колхозе, «мерседес», две квартиры в хорошем доме, в одной из которых он жил с обожаемой им матерью, в другой держал студию.
Что мне понравилось в нем сразу, это само его предложение. Зная понаслышке о нечистоплотности эстрады, я был на всякий случай готов и к тому, что он просто попробует нанять меня за деньги, коих у него, как говорю, куры не клевали: дескать правда, неправда, настрочи и тисни то-то, – о чем, конечно, не могло быть речи. Но он, поведав вкратце о своем скандале, предложил: плачу тебе туда-обратно самолет, такси, гостиницу, узнай все сам, если увидишь, что я прав, напишешь. Меня это вполне устроило, хотя я честно предупредил, что напечатать о паскудном факте, если подтвердится, будет крайне нелегко.
Я улетел в Куйбышев, ныне Самару, и вот что там разузнал. Антонов, тоже осмелев в честь перестройки, на концерте ляпнул, что нелегко работать с залом, где в партере те, кто не стоят в кассах за билетами, а кому их носят прямо в кабинет. В ответ на другой день какие-то крикуны начали устраивать ему в зале обструкцию. Он попросил их вывести, но все стражи порядка куда-то, как по команде, испарились. Тогда он обозлился и сказал, что выступать не будет – и ушел со сцены, не доработав до конца программы минут 20.
Потом, остыв, он огорчился, что обокрал попутно зрителей, созвонился с директором местной филармонии и предложил дать дополнительный концерт. Но тут прет директива от секретаря обкома: выдворить в течение 12-и часов Антонова из города. Приходит он с ансамблем на концерт во Дворец спорта, все оцеплено милицией, толпы людей с билетами, их не пускают. Антонов прорывается в зал, но там отключают электричество, антоновскому администратору менты бьют морду, и в итоге ему все-таки приходится оставить город. После чего и начинаются все пакости против него.
За сольный концерт в многотысячном Дворце спорта Антонову платили какую-то высшую ставку: 19 рублей по тем деньгам, он только за довоз аппаратуры выкладывал из своего кармана куда больше. То есть старался – благо авторские позволяли – исключительно из нестерпимой жажды фанатичного артиста выходить на публику живьем. Так ему же еще, за его же деньги, когда публика ломилась, принося на рубль затрат по сто казне, этого делать не давали!
Затем я узнал в Куйбышеве историю, которая еще выше подняла этот эстрадный промысел в моих глазах. Там выступала Алла Пугачева, в антракте ей передали телеграмму, что скончалась ее мать. Она вышла на сцену, тихо сказала об этом публике и пообещала, что додаст концерт потом. Никто, конечно, от нее этого не ждал, ее без разговоров отпустили, она улетела домой. Но каково ж было изумление и филармонии, и публики, когда через короткий срок она, взяв на себя все хлопоты, вернулась специально в Куйбышев, чтобы доработать трагически сорвавшийся концерт, и доработала его.
То есть я увидел, что эти эстрадники хотя и могут вне пределов сцены бывать всякими, но где для них святое: я, звезда, и моя публика, – действительно чистейший сорт людей. Тогда как в моем мире журналистики чаще всего все было прямо наизнанку: порядочность кончается, как только журналист берет свой профессиональный инструмент – перо.
Я написал заметку с изложением всех явно говоривших за артиста фактов и стал пытаться ее где-то тиснуть – но куда там! Во-первых, тогда было правило: газеты между собой не могут спорить. Если одна напечатала что-то неверное, другой уже высказывать другое мнение нельзя. Да, с перестройкой уже завелись сомнения в подобных догмах, но тут всплыло еще препятствие. Мои собратья, подвязавшиеся в области эстрады, имели на Антонова серьезный зуб: что он невежа, хам, попал в дерьмо – ну так ему и надо!
Это мне сказала и моя давняя подружка Таня Хорошилова, служившая в отделе культуры «Комсомолки»: «К нему приходит журналист, а он, собака, лежит с бабой в койке и даже вылезти оттуда не считает нужным! И что ты в нем такого благородного нашел?»
Я тут же передал ее слова Антонову, добавив от себя: «Что ж ты, на самом деле, наплевал в колодец – вот и результат!» На что он мне ответил в своей темпераментной манере: «Слушай, когда я был в порядке, они сами лезли в мою койку, как клопы. Я их не звал, и пусть еще спасибо скажут, что не гнал! А только вляпался, сразу такие гордые все стали, конец света! Я Москонцерт кормлю, там трутни все на бабки, заработанные мной, по заграницам ездят. И эта шваль теперь читает мне мораль! Я хам там, где без хамства не прорвешься. Ты еще не знаешь этой кухни, там не просто хамом, волком вот с такими клыками надо быть! Поверь, я не такой, таким меня эта мразь делает, самому тошно!»
И те подробности его интимной жизни, что я узнал, на самом деле подтверждали его правду – в какой-то степени и его драму.
Он был тогда в зените своей славы; еще очень моложавый, обаятельная рожа, туча поклонниц, от самых сумасшедших из которых мне с ним буквально приходилось, как в шпионских фильмах, тайком отрываться за кулисами концертных залов. Рядился, может, слишком вызывающе, как попугай, но ему тогда и это шло. Богат заоблачно, раскатывал на редком «мерседесе»…
И при этом был, как мне показалось, невероятно, как-то даже парадоксально одинок. О женщинах говорил с каким-то обобщающим презрением, и мне сдавалось, что те гроздья дур и шкур, которые облепляли тароватого кумира, отделяли его жадной стеной от более скромных и достойных, которые могли бы полюбить в нем его самого, с душой необычайной нежности – за маской прямо противоположного оскала.
И эта нерастраченная нежность сосредотачивалась у него на единственном объекте его просто изумительной любви: на его матери. Возвращаясь домой, он первым делом бежал к ней, причем не с тем в первую голову: «Кто мне звонил?» – а: «Как ты, мама?»
Она по поводу его истории, хоть, конечно, и неприятной, но совершенно не смертельной, переживала так, будто у ее Юры не то ногу отнимают, не то свободу на десяток лет. Она каким-то образом ухитрялась связываться за его спиной со мной, выпытывая с мокрыми глазами: «Это очень серьезно? Как ему помочь? Я умоляю вас!» Я долго слушал ее трогательные рассказы, как Юра чуть ли не со школьных лет, бренча на чем-то, когда они жили в захолустье в Белоруссии, уже помогал деньгами ей и покойному отцу. Для нее он был «такой нежный, ранимый мальчик, его так легко обидеть!» Но думаю, что ее чуткое сердце, боля его скандалом, болело больше о другом: что ее сын, взлетев так высоко, пропал для самого простого человеческого счастья: дети, семья, жена.
Он же, заезжая например ко мне, всего час как из дома, спешил уже с порога к телефону. Маме звонит – и: «Ну как ты там? Что кушала?» И когда уже дела все кончены, опять звонит: «Мама, я выезжаю, минут через тридцать пять буду, не волнуйся. Будешь телевизор смотреть, лучше сядь там-то, а не там».
Второго такого потрясающе заботливого сына я больше не видел в жизни. И все мелодии его замечательно красивых и на редкость долгоживучих песен, как мне кажется, исподволь посвящены единственной для него женщине на свете – его маме.
Но ближе к самому скандалу. Я передал, как можно мягче, Хорошиловой антоновское возражение на ее укор, и она, слегка подумав, согласилась: в этом есть резон. И совершила небольшой, но все равно, с учетом подоплек, профессиональный подвиг: отправила мою заметку в набор и попыталась затем протащить ее на полосу. Но ничего не вышло, в многоступенчатой системе прохождения заметок замы главного ее попытку живо пресекли.
Тогда она пошла на еще более отважную диверсию. На майские, как сейчас помню, праздники, когда была отличная погода и все замы откатили на пленэр, а замы замов уже начали жрать водку, сама поставила заметку в номер, и публикация, назло врагам, осуществилась. На нее пришла какая-то несметная тьма откликов, что-то типа «Свободу Юрию Антонову!» – и все до одного, по-моему, от баб.
От мужиков, из недр самой Куйбышевской области, пришло свирепое опровержение. По поводу чего начальство «Комсомолки», очевидно, полагая, что начальство – оно таково для всех, потребовало с меня, ему никак не подчиненного, письменную объясниловку. И я таковую, дабы не усугублять уже последовавших неприятностей для Хорошиловой и ее отдела, написал, указав подробно, с фамилиями, адресами, телефонами и даже временем встреч все источники моей информации.
В итоге Антонов заручился хоть какой-то базой для опровержения повешенных на него собак. Но при его бурном темпераменте и окаянной лексике добивался полной реабилитации еще не один год. Со мной же после этого в «Комсомолке» перестали вовсе разговаривать. Ну как же, это я ведь подложил под чьи-то задницы скандальную свинью, очередной раз подтвердив свою плохую репутацию!
Зато очень приятно и чувствительно закончились наши отношения с Антоновым. Через какое-то время он мне позвонил, мол так и так, спасибо за все, надо б встретиться, в баньку сходим. Встретились мы, рюмку выпили, он достал конвертик: «Это тебе». Я, честно говоря, чего-то ждавши в этом роде после его звонка, все же заломался малость – время-то еще было не рыночное, было в норме просто так на выручку ходить. Но он сказал: «Слушай, у меня этого как жопой ешь, а у тебя шиш ночевал. Не оскорбляйся, а возьми как человек от человека, я прошу!» После чего еще попарились мы в баньке и расстались в лучших чувствах.
Я с тех на самом деле очень приятных для меня денег купил самые модные в ту пору, из хорошего вельвета, джинсы «Ли». Они у меня остались до сих пор – нетленной памятью о покоряющей поныне наш нелегкий небосклон звезде.
|
|
