Родился я в 1925 г. в Рязани. Человек с биографией, во многом схожей с судьбой типичного русского интеллигента. Школа, участие в Отечественной войне, учеба в МГУ, его аспирантуре. Вузовская педагогическая работа от ассистента ВГИКа до профессора МГУТу.
Таков жизненный путь многих усердных людей, выросших в советских условиях и достигших почтенных лет к началу формирования нового российского общества в ХХI веке.
Но в моей судьбе было и необычное. И оно, по сути, вписывается в характеристику определенной эпохи отечественного бытия. Мое детство, с тех пор как себя помню, протекало в семье работников ГУЛАГа НКВД СССР. Свирлаг, Дальлаг, Востоклаг, Амурлаг - вот места, где трудились мои родители - управленцы низового и среднего звена исправительно-трудовых лагерей.
В жизни дневниковых записей я вел мало, однако существенное, чего не было у других людей, в памяти отложилось, с годами высвечивалось, осмысливалось по мере накопления исторических знаний, житейского опыта.
В сознании выкристаллизовывается повествование о детских годах жизни в окружении заключенных ИТЛ, когда в быту, таких как я именовали «лагерниками».
Мемуарная литература, да и художественная проза о жизни «узников сталинских лагерей», называемых «зеками», заполнена душещипательными описаниями мук и лишений невинно осужденных людей. Ни в коем случае не вступаю в полемику с авторами таких произведений, тем более, если они воспроизводили лично выстраданное.
Я говорю лишь о том, что видел сам, воспринимал детским умом, а с годами переосмысливал, вникая в познание отечественной истории. Пытаюсь при этом показать частицу созидательной роли тех, кто волей судеб оказались в середине 30-х гг. ХХ в. в «заключении» или руководстве «лагпунктами» и по-своему вносили вклад в индустриальную модернизацию страны, в строительство основ социализма как они тогда понимались и воспринимались нашим народом.
На стройке «ВОЛК»
Новая глава в моем детском воспитании началась со своеобразного познания жизни внутри исправительно-трудового лагеря. 1937 г. я встречал на участке строившейся Дальлагом железной дороги, расположенной между станцией Волочаевка (близ Хабаровска) и Комсомольском - на - Амуре, которую сокращенно именовали «ВОЛК». Добирался туда в поезде, а частично лежа на санях и укутанным тулупами. Отец был начальником фаланги, мать работала вместе с ним, была инспектором учетно - распределительной части. Снова её труд был связан с документацией на более чем тысячу заключенных. За две каникулярные недели я смог только понять, что никакой лагерной зоны вокруг или вблизи нет. Отец с матерью жили в небольшом полубарачном деревянном доме, занимая его половину из двух комнат: одна - спальная, другая - кухонная. Никакой обслуги из заключенных у них не было, и в таковой они не нуждались. Другую половину дома занимал начальник охраны лагпункта. Заключенных я видел лишь мельком, по утрам, когда они неспешно выходили из бараков, расположенных в 50-100 метрах от нашего дома, одетые в телогрейки, обутые в «бациллы». Так называли сработанную в зэковских мастерских зимнюю обувку наподобие валенок, но вроде широкого чулка из прочной материи палаточного вида, с ватным наполнением, простеганным как в телогрейке. Подошва подметки «бациллы», называемой также чуней, делалась из кусков бывших в употреблении автопокрышек, старых сапог. «Работяга» навертывал в просторную чуню еще пару портянок, чтобы гарантировать себя от обмораживания ног. Обутыми в валенки и одетыми в овчинные полушубки были из заключенных только некоторые хозяйственники и технические специалисты.
Выходившие из бараков «зеки» побригадно выстраивались в колонны по четыре человека в шеренге и, вооруженные пилами, топорами, медленно удалялись в тайгу, сопровождаемые закутанными до носа охранниками. Так колонны и шеренги отправлялись на лесоповал. Труд начинался с разведения костра для охранника, чтобы он мог сидеть и дремать у огонька, да поговаривать о житие - бытие с бригадирами, десятниками, нормировщиками, постоянно сновавшими около очага тепла. Такие «посиделки» я наблюдал, когда вместе с братом удалялся на охотничьих лыжах в лесные чащобы, имея при себе ружье - одностволку «тулку», именуемую дробовиком. Но зайца ни одного не подстрелил, хотя следов их видел много. Вместе с одним заключенным, возчиком из конбазы, ходил в лес смотреть как тот проверял капканы, поставленные для волков. Капкан закапывался в снег около сосны, к ветке которой, на определенном уровне высоты привязывался кусок мяса - конины. Видел, что за ночь стая волков почти утрамбовала вокруг дерева снег, стремясь с разбега подпрыгнув урвать кусок конины. Но в капкан ноги хищников не угодили. А вот колонки (таежные хорьки) в поставленные на снежном пути их следов капканы ежедневно попадались. Из пушистого, желтого цвета меха была сшита шапка, в которой ряд зим ходил брат Олег.
Обратил я внимание и на то, что функции и заботы у отца по сравнению со свирглаговскими сильно изменились. В Свирлаге его, как чекиста, беспокоили возможности побегов заключенных и ухода лесом в Финляндию. Здесь же, в дальневосточной тайге, да еще в зимние морозы, было бы безумным решаться на побег: дороги будут оцеплены, а в заснеженной чащобе далеко уйти нельзя, сил не хватит. У отца, ставшего хозяйственным руководителем, на первом месте производственный план по заготовке леса и трелевке его к берегу реки для летнего сплава, выделка шпал, работы по насыпи железнодорожной трассы. Помнится, в разговорах с матерью он сетовал на то, что, на фалангу прибыло пополнение заключенных, но «малолеток», а как с ними выполнить план? В исторической и мемуарной литературе 1937 год представляется как время массированных арестов невинных советских людей, навешивание им ярлыка врагов народа и осуждение по статье 58-ой УК РСФСР за контрреволюционные преступления. Однако по свидетельству моей матери, да и некоторым личным наблюдениям, могу сказать, что в ИТЛ осужденные как «враги народа» составляли меньшинство, а подавляющее большинство сидели за совершенные ими «бытовые» преступления, среди которых на первом месте оказывались воровство и хулиганство. Уже в 1930 г., в отчетном докладе XVI съезду ВКП (б) И.В. Сталин поставил задачу усиления борьбы с расхитителями социалистической собственности, так называемыми «несунами», которые по мелочам тащат с производства инструменты, гвозди. Последовал призыв - «покончить с веселым воровством». С середины 30-х гг. усиливалась и борьба с «пережитками капитализма в быту и сознании людей», что потребовало ужесточения наказаний за хулиганские драки и даже матерщину в общественных местах.
Тогда в уголовном кодексе и адмистративно-правовом законодательстве не было квалификации правонарушения, именуемого «мелким хулиганством», за которое можно было получить широко известные с послевоенных лет «пятнадцать суток». По УК РСФСР за хулиганство санкция предусматривалась по статье 74-й от полугода до двух лет ИТЛ. И если на практике подравшихся где-нибудь на танцплощадке и матерившихся молодых парней задерживали и препровождали в милицию, штрафовали за разбитую мебель, выбитые стекла, и с миром выпускали из КПЗ, то во второй половине 30-х гг. постоянно нарастала уголовная ответственность за хулиганство, снижался и возраст попадавших под суд не в меру разгулявшихся «по пьянке».
Вот так юноши 16-17-ти лет, как говорится, допризывного возраста, осужденные по статье 74 УК РСФСР, составляли в ИТЛ контингент «малолеток». Физически еще не окрепшие и не успевшие «на воле» втянуться в тяжелый, рутинный труд рабочего человека, «малолетки» в лагерных условиях доставляли начальству одни заботы и тревоги, особенно в суровую зимнюю пору. На лесоповале «малолетки» не справлялись с выполнением плана, больше получали травм, обморожений, чем закаленные жизненным опытом «работяги» средних лет. Вот почему в далекие дни начала 1937 г. мне довелось повидать отца довольно угрюмым и размышлявшим над дилеммой: опасно группы «малолеток» направлять на лесные работы, но и план за них надо выполнять.
Летние каникулы 1937 г. провели мы с братом там же, на территории лагерной фаланги в районе реки Харпи. Только двое нас, «ребят из вольняшек» по терминологии зэков, проживали в лагерном окружении и не имели здесь товарищей - сверстников. В то лето я волей-неволей непосредственно знакомился с условиями труда и быта всего тысячного контингента заключенных лагпункта. Эти люди были заняты на сооружении полотна железнодорожной колеи протяженностью в 8-10 километров и строительстве моста через реку Харпи.
Мы с братом застали время, когда все работы на объекте завершались, мост в два или три пролета уже стоял и с него в летнюю жару мы с братом отваживались прыгать «солдатиком» в холодные прозрачные воды горной реки. На мосту работ не велось, к нему только приближалась прокладка деревянных шпал вдоль трассы. Мы часто с братом любили рассматривать косяки пугливых хариусов и чебаков с этого места.
В двух-трех километрах от моста, по обе стороны трассы еще продолжались земляные работы, проводимые бригадами заключенных. Но мы в те места не ходили с братом, предпочитая проводить время у реки. Видели лишь как по мосту и далее по трассе, вооруженные лопатами, кирками и кайлами, нестройно двигались к местам работ заключенные, а вечером тем же путем возвращались.
В июле стояла жара, началось бурное таяние снега в прогалинах и на скатах окружавших местность высоких гор. И прозрачные воды реки Харпи быстро наполнялись мутными потоками, образовывались озерные лагуны на низкой местности. Неглубокие, хорошо прогреваемые ласковыми солнечными лучами воды заливов обживали пришедшие на нерест косяки крупных рыб: щук, сомов и особенно сновавших у берегов карасей, которых мы с братом легко стали ловить на «закидушки».
Отец в это время проявил хозяйственную сноровку. Распорядился о создании бригады рыбаков человек в десять. Они быстро из досок построили две вместительные лодки, тщательно их просмолили, сшили из брезента, старых палаток бредень и начали ловлю рыбы, чтобы дополнить паек заключенных собратьев.
Бригада рыбаков состояла из мужиков уже зрелых, довольно спокойных в деле, у них самих «на воле» подрастали ребятишки и они с нескрываемой искренностью брали нас с братом в лодки, когда отправлялись по утрам на свой промысел. Отцу некогда было вникать в наше времяпровождение, а мать спокойно отдавала нас на попечение рыбаков, зная из какой категории заключенных их отбирали в специальную обслуживающую бригаду.
Рыболовный процесс был до примитивности прост. По разлившейся реке Харпи, с помощью весел и шестов, с километр-два на лодке против быстрого течения заходили в один, другой залив; метрах в двадцати от берега ловцы обнажались до гола, на видимой малой глубине выскакивали из лодок, выстраивались вдоль развернутого бредня и опущенного одной стороной до земли. Дальше оставалось тащить бредень так, чтобы выплеснуть как можно больше рыб на берег. Бредень был тяжелым, тащить его было трудно, но все - равно в течение дня, за несколько заходов, рыбакам удавалось добывать и привозить на кухню по 500-600 килограмм карасей, сомов, щук, лещей.
Свежая рыба обновила рацион блюд в питании заключенных. Парадокс в том, что рыбы им давали много, но соленой, вымачиваемой поварами и особенно часто пичкали надоевшей горбушей и кетой. Этой рыбы на Амуре промышляли в путину тогда столько, что она приелась и населению региона и заключенным всех дальневосточных ИТЛ.
Находясь, все лето в «зоне», я познакомился и с бытом заключенных. Узнал, что ударный труд стимулируется системой зачетов и увеличением продовольственного пайка.
В современной исторической и мемуарной литературе, где односторонне с негативных позиций рассматривается все советское прошлое, часто говорится о том, что заключенные в ИТЛ массами умирали с голода и в то же время констатируется действенная роль ГУЛАГа в индустриальном развитии страны. А известно, что заключенные использовались на наиболее трудоемких физических работах.
Я же могу свидетельствовать о том, что узнал, видел в жизни конкретного лагпункта. Для всех заключенных полагался так называемый «общий стол», позволявший по калорийности поддерживать нормальную трудоспособность, без которой система ГУЛАГа не осуществляла бы своих функций. Перевыполнявшим систематически норму выработки полагался дополнительный паек. Но был организован и «стахановский стол». Я был в одной из столовых, где обедали те, кого по определенным трудовым показателям называли стахановцами. О рационе и качестве пищи по общему, повышенному и стахановскому столам сказать не могу, просто не помню. Но о недоедании или даже голоде, в условиях данного лагпункта, не было речи. Я бы это запомнил навсегда. Об ограничениях в питании заключенных слышал. Оно касалась тех, кто попадал в карцер за нарушение режима - так называемых «урок», «блатяг». Таких в то время переправляли в лагпункты строгого режима, где обитали злостные убийцы, разбойные грабители, рецидивисты.
А вот осужденных по статье 58-й «контрреволюционеров» ни один с умом хозяйствующий начальник строительного лагпункта в строго режимную фалангу не сплавит.
Летом 1937 г., обитая в таежном лагпункте, я никак не мог воспринять детским умом, что для отца заключенные из категории «врагов народа» были повседневными консультантами и помощниками в организации производственного процесса.
Я уже понимал, что статью 58, пункт 10 - «контрреволюционная агитация и пропаганда» - можно было получить и за анекдоты против вождей. Поэтому, узнав, что на лагпункте пребывает 30-40 заключенных, осужденных по 58-ой статье, я спросил как-то у отца: «А есть ли здесь посаженные шпионы»? На это тот с иронической улыбкой, глядя весело мне в глаза, ответил: «Один есть, сидит по статье «58-6», как-нибудь его покажу».
Однажды мы с отцом зашли в один конторский барак, где за столами, склонившись над бумагами, чертежами, сидели уже немолодые люди. Отец поздоровался с ними, стал обращаться к некоторым, называя по фамилиям, на что те отвечали, не забывая именовать обращавшегося к ним - «гражданин начальник».
Пройдя служебную комнату, отец открыл дверь в небольшую комнату, где за столом сидел очень пожилой человек. На столе были разбросаны какие-то чертежи. Впритык к столу располагался в этой коморке топчан. Войдя вместе со мной в тесное помещение, отец кивнул вставшему из-за стола человеку: «Здравствуйте...» и назвал того по имени и отчеству. На что тот спокойно и без подобострастия ответил: «Здравствуйте», но без добавления слов «гражданин начальник» и как-то с грустью посмотрел на меня. Я уже понял что отец ведет меня посмотреть на «шпиона». И вид у меня, видимо, был растерянный. Уж очень не похож был на шпиона, по детскому воображению, тот пожилой, сутулый человек.
Тогда-то я и понял, где был штаб строительства железнодорожного моста и десятикилометровой трассы. Это десятка два-три заключенных инженерно-технических специалистов, живущих в трех-пяти небольших бараках и в них же работавших, сидя на лавках за самодельными столами, заваленными чертежами и бумагами.
Эпизод встречи с человеком, осужденным по статье УК РСФСР «за шпионаж», часто всплывал в моей памяти. Чем больше в своей жизни я углублялся в познание истории страны советского периода, тем острее осознавалось драматичное положение отца на посту начальника итээровской фаланги середины 30-х г. Вся его биография со времен гражданской войны - это беспощадная борьба против тех, кого принято было считать контрреволюционерами и врагами народа. В этой схватке открытой, с оружием в руках, и скрытой, оперативно-чекистскими методами, он действовал убежденно, смело, напористо. Уверен, что он чувствовал себя с сознанием исполненного долга, а раны на теле приносили успокоение душе.
Но вот судьба свела отца с его бывшими идейными, классовыми врагами и приписанными к ним, к сосуществованию не по разную сторону баррикад, а вместе, в едином коллективе выживать, переносить невзгоды, да еще и напряженно трудиться над созиданием нового, социально справедливого общества. Так и осталось для меня загадкой: воспринимал ли отец своих ближайших сотрудников и невольных советников из «каэровских зэков» как бывших врагов, осознавших свою вину и заблуждения, и искренно ему помогающих или нет. Но ясно одно, отец не был специалистом в железнодорожном строительстве, более того, в глухой тайге у реки Харпи под его началом не было ни одного инженера не из заключенных людей. Как хозяйственному руководителю, отвечающему, прямо скажем, головой за своевременное и качественное сооружение железнодорожного моста и отрезка пути, ему пришлось всецело полагаться на технические знания и производственный опыт сравнительно небольшой группы специалистов, которые были осуждены как «вредители», диверсанты и им подобные, а одним из ведущих советников и разработчиков технических решений оказался сидевшим якобы за шпионаж.
Но на сей раз обошлось, отец овладел хозяйственным опытом организации производства, спецификой подбора и расстановки кадров, своевременно сдал государственной комиссии построенные объекты и получил новое назначение на руководство лагпунктом, который теперь стал называться не фалангой, а колонной, уже ближе к Комсомольску - на - Амуре, но где предстояло в условиях более сложного рельефа местности строить отрезок железнодорожного пути и мост через горную реку Ульбин.
На новом месте, в период обустройства заключенными территории лагерного обитания и начала сооружения моста через реку Ульбин, провели мы с братом лето 1938 г. К этому времени колонна отца находилась в подчинении не Дальлага, а отпочковавшегося от него в самостоятельный исправительно-трудовой лагерь именуемый Востоклагом. В обиходном разговоре, да и текущей документации, строительство Волочаевка - Комсомольск именовалось сокращенно «ВОЛК».
Эта часто звучащая тогда аббревиатура весьма символично выражала тяготы бытия и заключенных, и вольнонаемного состава, невольно воскрешала в сознании грустную русскую поговорку: «с волками жить, по волчьи выть». А волков, как и другого зверья, вдоль трассы водилось много.
Взвешивая сегодня всё пережитое и наблюдаемое в лагерных зонах на Харпи, Ульбине, других местах и познавая советскую историю, беру смелость утверждать, что система исправительно-трудовых лагерей НКВД СССР сложилась не спонтанно, а вполне закономерно в конкретных условиях ускоренной промышленной индустриализации, коллективизации сельского хозяйства и так называемой культурной революции.
Переход в конце 20-х гг. от НЭПа к мобилизационной директивно-плановой системе хозяйствования, вызываемой необходимостью обеспечения обороноспособности страны в условиях неизбежности второй мировой войны, реализация в этих целях сталинской концепции построения основ социализма в одной стране, сопровождались возрождением, в главных своих чертах, традиционных русских общинно-коллективистских форм организации производства и быта.
В трудных природно-климатических условиях выживания, на Руси веками складывалась и укреплялась общинно-коллективистская система хозяйствования, соборная жизнедеятельность. Здесь уместно сослаться на историю промышленности России с середины XIX в., когда ключевую роль заняла артельная форма организации труда. Производственная артель выдвигалась как добровольное товарищество равноправных работников, сочетающих самостоятельный труд с коллективными усилиями в решении хозяйственных задач на основе принципов самоуправления. Работа в артели распределялась через выборного старосту. Он же получал от хозяина-подрядчика зарплату на артель и делил ее по взаимному согласию между товарищами по труду. В отношении производства артельщики были связаны круговой порукой. Обычно они брали на свой подряд участки работ и отчитывались только по итогам их выполнения. В быту зачастую имели общий стол, организовывали артельную кухню. Закрепляя традиции общинного коллективизма, русская артель демонстрировала высокоэффективную работу, особенно в строительном деле. Так, с 1838 по 1917 гг. строительные артели без механических средств проложили 90 тысяч километров железных дорог. Восемь тысяч человек построили Великую Сибирскую магистраль в 7500 километров всего за 10 лет. Общинно-артельная организация труда возродилась и получила массовое развитие во всех отраслях советской промышленности в годы первой пятилетки (1928/29 - 1932/33 гг.) в форме ударничества, соревнования ударных бригад за встречный промфинплан под девизом: «пятилетку в четыре года!»
Вполне естественно, что ударная бригадная форма труда привилась и получила развитие в системе исправительно-трудовых лагерей, где упор делался не столько на девизе «воспитание трудом», сколько - на «перевоспитание в труде».
Со времён раннего детства, жизни в Остречинах, при посещении свирлаговского клуба, я вычитывал развешанные вдоль его стен, выписанные на полотнах красного материала большими буквами лозунги о значении соревнования ударных бригад, призывы добиваться трудовых успехов как Никита Изотов - шахтер Донбасса. Тогда дома, в разговорах между отцом и матерью, нередко звучало непонимаемое мною выражение «изотовцы». Впоследствии, при воспоминаниях о Свирлаге, мать поясняла, что при проведении зачетов заключенным, она учитывала их включенность в изотовское движение, которое явилось предвестником движения стахановского.
Во второй пятилетке, с 1935 г., когда в печати, по радио звучал лозунг Сталина: «Кадры, овладевшие техникой, решают все!» - развернулось в стране по почину шахтера А.Г. Стаханова движение передовиков производства, качественно отличающееся от ударничества тем, что появились новая техника, люди овладевшие техникой и новая организация труда.
В производственные коллективы исправительно-трудовых лагерей стали поставлять автомашины, тягачи - трактора, динамомашины для электроосвещения, множество механизмов, которые можно было доверять людям, только наиболее добросовестно обращающимся с дорогостоящими для народа техническими новшествами. Таковыми на лагпунктах становились те работники из заключенных, которые удостаивались именоваться стахановцами в соответствии с определенными требованиями и правилами. Стахановцев выделяли, поощряли и в системе ИТЛ. Их инициативность, производственные начинания способствовали выполнению плановых заданий. Это хорошо понимали опытные руководители лагпунктов, изыскивали методы действенного, а не формального компанейского развития стахановского движения. Выше говорилось, что в лагпункте на Харпи стахановцы жили в отдельном бараке и получали самый высокий там продовольственный паек.
На стройплощадке в районе реки Ульбин (сейчас на местных географических картах пишут Эльбан) самым технически сложным объектом являлось сооружение железнодорожного моста. Я застал время, когда по весне река была еще мелководной, и заканчивалось ее перекрытие временной песчаной дамбой. Воды реки пошли быстрым потоком по новому руслу на сравнительно небольшом отрезке их пути, а поперек уже осушенного ложа реки разворачивались круглосуточные работы по сооружению четырех бетонных «бычков» как опорных столбов для железнодорожных платформ.
Мы с братом часто подолгу смотрели с высоты близлежащей горы на панораму работ у этого объекта. Как по цепочке на определенном расстоянии бригады землекопов кирками, ломами, лопатами вгрызались в бывшее дно реки, отбрасывали каменистый грунт и создавали котлованы яйцевидной в окружности формы. Плотники обкладывали котлованы бревнами, обшивали досками. Затем быстрыми темпами котлованы заливались бетоном. При взоре с горы моему детскому воображению представлялось, что в стороне внизу не люди, а быстро снующие муравьи сооружают свои муравейники.
Отец в то лето, с утра, вместе с двумя-тремя специалистами - мостостроителями из числа заключенных, осматривал «фронт работ» вокруг «бычков». Он все время находился в тревожном возбуждении. У него как руководителя - хозяйственника уже был опыт сооружения моста на реке Харпи. Взволнован он был потому, что зацементированы «бычки» были поздновато по причине задержек в поступлении цемента на стройку из-за нерасторопности управленческих снабженцев. Бетон затвердевал, казалось медленно, а приближалась пора таяния снега в отлогах мощных горных хребтов.
В разгар лета в реке быстро стала прибывать вода. Некстати прошли ливневые дожди. Хорошо помню как однажды ночью, разбуженный телефонным звонком, отец быстро вскочил со своего топчана, надел брюки-галифе, гимнастерку, обулся в сапоги и устремился «на объект». Вскочили со своей деревянной кровати, спавшие вместе мы с братом, быстро набросили на себя одежонку и под ливневым дождем, сопровождаемые вспышками молнии и раскатами грома, как ошалелые с любопытством и тревогой подались трусцой наблюдать с горки за борьбой людей со стихией. Рассветало, и мы с братом видели как десятки, а быть может и сотни людей, на дамбе, насыпи вдоль временного русла реки, заделывали прораны камнями, орудуя лопатами, засыпая песком.
Как и люди на стройке, мы понимали, что силы стихии могут вот-вот размыть дамбу, подтопить и мощью водного потока вымыть грунт вокруг бычков, снести их деревянную обшивку, слизать неокрепший в бетон цемент. Был страх и за отца: знали, что за все отвечать ему. Но и на сей раз, обошлось без катастрофических разрушений. Правда, спустя несколько дней, до нашего слуха доходило, что были и пострадавшие люди в ту авральскую ночь: кто-то сломал руку, падая с «бычка», кому-то камнем раздробило ступню ноги. А может, были и жертвы. Отец вообще на такие темы разговоров с нами вести не хотел, тем более, что он с молодости привык к жертвенности, бравировал своим бесстрашием и презирал трусость.
Спустя годы, когда приходилось пассажирским поездом ездить из Хабаровска в Комсомольск и обратно, я выходил из купе вагона, а это всегда было в ночное время, вставал у окна и что-то хотел высмотреть в тот короткий миг, когда проскакивал мосты через Харпи и Ульбин. Становилось грустно оттого, что люди в вагоне спят и только мне одному не до сна от нахлынувших раздумий о том, каким трудом досталось заключенным людям сооружение тех небольших железнодорожных мостов и насколько лет они укоротили недолгую жизнь моего отца, умершего в 1953 году.
На территории ИТЛ ульбинской железнодорожной стройки я провел свое детское каникулярное лето в то историческое время, когда в стране вширь и вглубь разворачивалось стахановское движение. Его энтузиазм, а я это видел, охватил и многих заключенных людей, особенно молодых, сильных. Основная часть рабочей силы лагпункта была занята на «земельных работах», на сооружении протяженностью в несколько километров полотна насыпи для последующей укладки на нем железнодорожных рельсов. Путь выкладывался извилистым как змея, поскольку прокладывался в соответствии с рельефом местности, прорезая некрутые спуски горных отлогов на определенной высоте и расстоянии от сплошных непроходимых в летнее время болот. Вдоль трассы разбросаны были бригады рабочих, каждая из которых создавала насыпь полотна в несколько десятков метров. Бригада состояла примерно человек из двадцати пяти.
Я часто наблюдал за слаженным, рутинным трудом рабочих, когда вместе с братом увязывался за отцом, отправлявшемся на обход бригад, не забывая при этом заранее наполнить кисет махоркой - единственным куревом и для него и заключенных. А курильщиком отец был заядлым: «смолил», как только вставал с постели, курил махорку почти непрерывно днем, вечером, да и часто ночью, когда будил его внезапно звонок, требующий внимания, вмешательства, неотложных указаний.
Отец считал, что мы с братом должны познавать жизнь таковой, какова она есть и не считал нужным скрывать лагерную действительность от нас, тем более раскрывающуюся в процессе трудовых будней. Он знал, что мешать мы ему не будем, а остановимся в сторонке, когда приблизимся к группе работающих заключенных. За отцом надо было только поспевать. Ходил он с весны до осени в запыленных сапогах, одетым в хлопчатобумажные зеленые или синие суконные галифе, в выгоревшей на солнце гимнастерке, плотно подпоясанным широким командирским ремнем. На голове его всегда была выцветшая на солнце фуражка со звездочкой.
Мы с братом семенили за отцом сначала по полотну построенной, но не покрытой еще рельсами трассы, подходили к первой бригаде рабочих. Завидев начальника, навстречу спешил бригадир, а то и прораб, десятник, нормировщик. Отец коротко бросал свое неизменное: «здорово». На что встречавшие останавливались и бойко отвечали: «Здравствуйте, гражданин начальник». Отец наметанным глазом осматривал участок земельных работ, иногда подбадривал бригадира, а нередко и ругал за какие-то проволочки. Но при этом неизменно доставал кисет, закуривал сам, насыпал бригадиру махорки, давал листок папиросной бумажки, чтобы тот свернул самокрутку и закурил. Шел небольшой разговор на производственные темы. Иногда отец высматривал кого-нибудь из рабочих и как бригадира называл по фамилии. Мы уже знали, что из простых работяг у него всегда на примете были стахановцы как передовики и новаторы производства, от них поступали рациональные предложения по организации труда, которые важно публично поддерживать, на виду при всей бригаде. Одни в бригаде кирками и кайлами отколупывают куски каменистой породы, другие лопатами совковыми заполняют этими кусками, щебенкой, песком тачки. Третьи натужно катят эти тачки за 20-30 метров по деревянному настилу из досок, ссыпают содержимое в места наращивания полотна трассы. Получается, что определяют успех бригады те, кто гоняют тачки.
Стандартные тачки в лагпункте были рассчитаны на загрузку их песчаной, или каменистой, земляной породой объемом в четверть кубометра. У кого хватало сил, загружали тачку полностью. Но вот как-то непринужденно, на наших с братом глазах, к отцу подошел рослый, широкоплечий, мускулистый рабочий и попросил сделать для него тачку вместимостью в полкубометра грунта. Отец ухватился за эту идею и сказал, что такая тачка будет. Помню на обратном пути мы зашли с отцом в столярно-плотницкую мастерскую, там кому-то было дано указание сработать тачку необходимых размеров. Запомнилось то, что стахановец, решивший идти на рекорд по перевыполнению дневной нормы выработки, получил желаемую тачку, но стандартное колесо для нее оказалось почему-то малым и в чем-то неудобным в работе. Отец снова беспокоился, поручал кому-то снабдить тачку передовика производства колесом нужных размеров, и чтобы оно крутилось на шариках - подшипниках. Последовали просьбы от других рабочих по увеличению размеров тачек. Но видимо на то, чтобы гонять сверхтяжелые тачки решиться могли только физически сильные люди. Я видел, как напрягались мышцы у того, кто под палящим солнцем, мокрым от пота, натужно медленно катил по мосткам груженную щебенкой тачку, как опрокидывал ее, опираясь расставленными ногами о твердый грунт, опасаясь упасть под откос трассы. А подошедший зафиксировать сей трудовой момент, пожилой нормировщик поставил карандашом в своем листке, напротив фамилии рабочего, новый крестик. Так по персональному количеству тачек грунта, доставленного к наращиванию насыпи полотна трассы, определялась степень ежедневного выполнения производственного плана рабочими бригады. Так же наглядно вырисовывались и победители социалистического соревнования, которое популяризировалось и развивалось во всей системе ГУЛАГа НКВД СССР, и за организацию которого лично отвечали начальники лагпунктов.
При строительстве трассы в районе реки Харпи приходилось возводить насыпь и по низким заболоченным местам. Туда по готовому утрамбованному пути грунт с песчаных карьеров подвозили на грузовых автомашинах - «трехтонках» отечественного производства. Самосвалов в автохозяйстве страны в 30-х годах еще не было. Поэтому трудоемким делом на стройках была загрузка и выгрузка автомашин рабочими, орудующими обычными совковыми лопатами.
Мы с братом «подмазывались» к добрым дядям - шоферам с помощью приносимых из дому пачек копеечной махорки и часто подсаживались прокатиться на автомашинах от песчаных карьеров до места подсыпки на трассе. Вот тогда-то я обратил внимание на одну рационализацию, приведшую отца на моих глазах в радостное возбуждение.
Обычно грузовик заходил в карьер, шофер выходил из кабины «на перекур», а несколько рабочих лопатами набрасывали в кузов песчаный, галечный, глиняный грунт. Каждая такая загрузка не обходилась без длительных простоев автомашин. И вот кто-то из умельцев нашел для карьера такое место, где грузовик мог заходить под навес желоба с закрываемыми на засов створками дна. Находившиеся на еще более возвышенном месте, рабочие на тачках по выложенным мосткам быстро катили грунт к желобу и загружали его на определенный уровень. Машина подходила под желоб, мастера выбивали кувалдой засов, створки дна распахивались, и транспорт загружался.
Мы с братом увязались сопровождать отца на открытие к производству первого такого карьера, и были удивлены необычностью загрузки грузовика грунтом. Отец возбужденно благодарил сопровождавших его «изобретателей» из технического персонала, стоявших на возвышении рабочих - грузчиков. А весь секрет оказался в находке карьера определенно удобного рельефа местности. Конечно, оборудование нескольких подобных карьеров позволило более рационально использовать весь дефицитный в ИТЛ грузовой автотранспорт, лучше организовать весь производственный процесс в строительстве железнодорожной трассы в районе реки Ульбин.
Мемуарная литература, да и художественная проза, о жизни зеков - «узников сталинских лагерей» заполнена душещипательными описаниями мук и лишений, невинно осужденных людей или по-своему приспособившимся к жизни в специфических экстремальных условиях, вроде мудрого крестьянского мужичка Ивана Денисовича из повести А.И. Солженицына. Ни в коем случае не вступаю в полемику с авторами таких произведений, тем более, если они воспроизводили лично выстраданное.
Я говорю лишь о том, что видел сам, воспринимал детским умом, а с годами переосмысливал, вникая в познания отечественной истории.
Я часто задумывался над вопросом: «Что же стимулировало в ту далекую пору инициативу, рационализаторство, самоотдачу в труде заключенных людей?» Рассуждал на эту тему с отцом и матерью на склоне их лет.
Отец, будучи всю жизнь беззаветным мечтателем о созидании справедливого социалистического общества, считал, что большинство заключенных, как весь советский народ, захватил порыв энтузиазма и они хотели доказать своим трудом, что искренно борются за создание экономически мощной социалистической державы. А воспитание и перевоспитание в труде и трудом было в его доводах на первом месте со времен участия в годы гражданской войны в создании трудовых коммун для беспризорников.
Очевидно, в этом суждении был резон. Ведь многие, особенно молодые заключенные, попадали в ИТЛ в сознании совершения ими не преступлений, а административно-наказуемых проступков, которые стали преследоваться неожиданно для них в уголовном порядке. К примеру, за обоюдную драку в общественном месте, на танцплощадке можно получить два года ИТЛ как за злостное хулиганство. Поэтому в душе такие правонарушители оставались советскими людьми, но искупающие трудом свою вину перед обществом, которое, правда, обидно жестоко их наказало.
Мать же объясняла такой «феномен», как вызываемый соображениями прагматизма, поскольку имела большой опыт бесед с заключенными при проведении «зачетных» кампаний, досрочных освобождений передовиков производства. Она говорила, что обитатели лагпунктов на Харпи и Ульбине, хорошо знали, что железнодорожное строительство «ВОЛК» идет к завершению, и будет решаться вопрос об амнистировании наиболее отличившихся заключенных из числа новаторов производства, стахановцев.
Сейчас, когда все советское прошлое подвергается остракизму, стало модным утверждать, что в СССР труд заключенных в ИТЛ организовывался и строился на принципах рабовладельческих эпох. Это поверхностный, некомпетентный, если не заведомо ложный подход, оторванный от взаимосвязи с конкретно-историческим анализом жизни всего нашего народа.
Известно, что первые пятилетки созидались не на основе иностранных займов, а за счет изыскания внутренних ресурсов, строжайшей экономии на производстве и в социальной сфере. Не секрет, что все новостройки: города, заводы - возводились в барачных условиях быта, прибывавшими на них по контрактам, по направлениям парторганов, комсомольским призывам больших групп людей. Нельзя забывать, что за новую технику, поступающую с Запада, пришлось платить зерном. Рабочий класс городов с 1928 по 1935 гг. получал основные продукты питания на основе карточной системы.
Не будем говорить об обживании окраин страны, возьмем, к примеру, новостройку в самой столице СССР того времени. Сотни и тысячи крестьянских парней по «оргнабору» прибывают с весны в середине 30-х гг. в Москву, на территорию «Сукина болота», вырубают деревья и сооружают из них бараки, утепляют их, а с осени начинают земельные работы для подготовки фундамента корпусов цехов первого в стране шарикоподшипникового завода. У меня есть книга по истории этого предприятия с фотографиями целых рядов бараков для жилья строителей, ставших со временем рабочими завода.
А как обосновывались лагпункты в таежных районах страны, к примеру, тех о которых я повествую?
К началу лета на места доставлялись этапы заключенных, которые разбивались на группы, бригады. Они быстро сооружали для себя «времянки» похожие скорее на шалаши, укрытия от дождя. Под руководством начальника лагпункта размечается планировка расположения жилых бараков и бани в первую очередь, затем столовой, хранилищ продуктов, производственных инструментов и материала. Большинство заключенных отчетливо сознает, что строят для себя, что предстоит выживать в суровых зимних условиях. Поэтому все лето до осени идет напряженная работа. Прежде всего оборудуется лесопилка под навесом. Здесь на стропилах, рядами трудятся по два пильщика: один выше, а другой ниже. Вертикальным способом они вручную длинной пилой распиливают бревна на доски. Крайние и неровные из них именуются «горбылям». Они идут на сооружение бараков в первую очередь. Из досок возводят нары или сооружают индивидуальные топчаны; устанавливают в бараках длинные столы и лавки вдоль них, делают оконные рамы, вставляют в них бережно лимитируемые стекла. Крыши бараков выстраиваются из досок, горбыля, покрываются «дранкой» или соломой. Загодя с лета заготавливается сено для наполнения им матрацев, подушек. Если поблизости находятся гражданские населенные пункты, то лагерный поселок обносится квадратной зоной, по четырем углам которой возводятся вышки для дежурных посменно охранников. Чаще в глухих таежных лагпунктах, какие я знал, не было высоких заборов, ограничивающих зоны. Заборами огораживались только складские помещения. И после всех этих работ выстраивали клуб, с небольшой сценой для агитбригады, залом, читальней.
С годами я часто возвращался к размышлениям над тем, что заставило отца внезапно покинуть семью в свирлаговских Остречинах и забраться на неведомую станцию Вохтога и обосноваться там в качестве простого рабочего - кочегара маневрового паровоза, именуемого среди железнодорожников уменьшительным определением - «овечка».
Возможно от отчаяния, обиды на государственные верхи, сослуживцев - чекистов? Вот убит в Ленинграде С.М. Киров, а волна ответственности докатилась до него и выбила из твердой колеи. А может быть, он знал, что видные чекисты из руководства НКВД, кто переводом с понижением в должности, а кто по собственной инициативе, понимая драму чисток в условиях обострения внутриполитической борьбы в стране, предпочел ради самосохранения, быть подальше от Центра. Ведь были переведены по линии ГУЛАГа НКВД на Дальний восток Ф. Медведь и ряд других видных чекистов.
Но вот почему отец не согласился на предложение руководства Дальлага занять управленческую административную должность в краевом центре - Хабаровске, близкую по его прежнему чекистскому рангу, а попросился возглавить в таежной глухомани лагерную первичную производственную ячейку, именуемую фалангой, осталось для меня загадкой. Кстати, уместно порассуждать: кому из организаторов и руководителей советской карательной системы пришла в голову мысль: понятное каждому русскому человеку выражение «лагерный пункт» (сокращенно - «лагпункт») заменить на иностранное - «фаланга», которое, как известно из философской литературы изобретено классиком утопического социализма Фурье для обозначения таким понятием производственно - потребительской коммуны как основополагающей ячейки воображаемого им будущего бесклассового общества.
Неужели кто-то всерьез считал, что в авангарде созидателей социализма в СССР должны быть фаланги заключенных людей, осуществляющих все функции человеческой жизнедеятельности в лагерной зоне. Возможно слово «фаланга» своей многозначительностью и заграничной благозвучностью понравилось самому Н.А. Френкелю - неутомимому строителю ИТЛ на всей территории СССР. Известно, что этот деятель был одно время начальником Главного управления лагерей железнодорожного строительства (ГУЛЖДС) СССР, в прямом подчинении которого находилось строительство «ВОЛК», составлявшая его цепь фаланг от Хабаровска до Комсомольска - на Амуре.
Возможно и то, что магическое для моего отца тогда еще молодого, полного сил и энергии 35-летнего идеалиста - мечтателя слово «фаланга» подвигнула его на то, чтобы попытаться из тысячного контингента заключенных людей, осужденных за разные уголовно-наказуемые деяния, создать здоровый коллектив сознательных строителей социально-справедливого общества.
В утверждении такого общества на первое место он всегда ставил личный пример, а для выполнения трудного дела руководствовался принципом: «если не я, то кто же?»
Отсюда и все его новации: опора на общинно-артельную организацию труда с избираемыми бригадирами, вернее назначаемыми и сменяемыми начальником лагпункта с учетом мнений и желаний членов производственных бригад. Опора на ударников - стахановцев, новаторов внедрения передового опыта, организация питания в соответствии с принципом «по труду», изыскание возможностей увеличения продовольственного пайка заключенным за счет использования «даров природы». Так не за счет плана, а изыскания внутренних резервов организации труда на Харпи функционировала артель рыбаков. На Ульбине был создан небольшой совхоз, выращивающий для заключенных картофель и овощи. Весной выделялись из лиц мало пригодных для тяжелого физического труда, сборщики черемши, полезной для предотвращения цинги; зимой на лесоповале действовали группы заготовителей кедровых орехов. На Ульбине было организовано даже теплично-парниковое хозяйство, во главе которого оказался дипломированный агроном из заключенных. Кто-то написал на отца донос в управление лагеря, «сигнализируя» о факте неправильного использования рабочей силы. Приехали проверяющие, разобрались и поняли, что в лагпункте заболеваний от цинги из-за недостатка витаминов в несколько раз меньше, чем в аналогичных фалангах, да еще при более высоких плановых показателей на общих строительных работах. Проверка по доносу была прекращена. А когда проверяющие смогли отведать вкус выращенных на лагерной «ферме» арбузов, то они совсем успокоились.
А какой личный пример мог показывать, отец на «забытой богом» фаланге, когда в его распоряжении из вольнонаемных работников было всего полтора десятка охранников, называемых «вохровцами» (от слова военизированная охрана), несколько окончивших техникумы специалистов и тысяча заключенных? Только демонстрирование своего альтруизма, отсутствие какой-то личной собственности и стремления к ее наживе. Отец никогда не носил гражданской одежды, обычного костюма, простых ботинок. Его вполне устраивала спартанская жизнь в барачных условиях, с утра быть на «разводе» заключенных по рабочим объектам, а вечером, вместе с управленцами лагпункта подводить итоги дня и определять задания на завтра. Он привык часто вскакивать по телефонному звонку и бежать туда, где прорыв, авария или «ЧП» в бараке заключенных из-за затеянной «урками» драки.
Помню случай в летнюю ночь на Харпи. Сигнальный стук в окно. Я проснулся, слышу, отец выходит во двор. Возвращается и шепчет матери: «Сексот пришел, говорит, что урки проиграли меня в карты». Он быстро оделся и ушел. Я, мать, брат вскочили с постелей. Сна как не было. Через час отец вернулся. Потом мать говорила, что убить отца финкой должен был один отпетый рецидивист, сидящий в карцере. Отец пришел ночью в карцер один, оставив сзади себя охранника, подошел вплотную к заключенному и спокойно сказал тому: « Сдай мне свой нож». И тот отдал финку отцу. Такое проявление бесстрашия и воли вызывало уважение даже у отпетых рецидивистов, лагерных «придурков».
Еще на Харпи я знал, что заключенные дали отцу кличку «бурундук». Чем-то он сам напоминал этого маленького суетливого зверька. Отец был невысок ростом, худощав, носил небольшие усы наподобие «ворошиловских», ходил быстрой и стремительной походкой, непрерывно дымя своей трубкой или махорочной самокруткой. Он знал, что заключенные за глаза, говоря о нем, употребляют кличку «бурундук», не обижался, принимал это как вполне разумеющееся в обиходном общении между лагерниками.
Велика роль в формировании духовности, советского патриотизма средств массовой информации того времени, прежде всего, газет и радио. Они повседневно и популярно разъясняли значение соревнования ударных бригад в годы первой пятилетки, качественные особенности стахановского движения, сталинского лозунга «Кадры овладевшие техникой - решают все».
Еще в Остречинах, а больше во время летних каникул, проводимых в зонах лагпунктов на Харпи и Ульбине, я видел, как была организована система советского идеологического и культурного воспитания среди заключенных. При каждом лагпункте было служебное подразделение, кратко именуемое «КВЧ» (культурно-воспитательная часть). Была должность начальника КВЧ. Ему подчинялись заведующие клубом и библиотекой. Начальники КВЧ, выдвигались их вольнонаемного контингента служащих, овладевших в то время грамотностью на уровне общего среднего образования. А клубные и библиотечные работники подбирались начальниками КВЧ из числа заключенных. В каждом лагпункте при клубах были организованы «агитбригады» - это группы музыкальной самодеятельности.
Деятельность КВЧ лагпунктов направлялась, контролировалась политотделами управлений Дальлага, Востоклага, Амурлага. Для проверяющих работу КВЧ главным в оценке была постановка наглядной агитации. Помнится, что на Харпи и Ульбине клубные и служебные бараки были обвешаны типовыми призывными лозунгами, выполненными лагерными малярами, а быть может и профессиональными художниками, на красном материале, на тщательно выструганных досках. Перед входами в клубные бараки стояли стенды, на которых фиксировалось движение соревнования производственных бригад, отмечались показатели ударников и стахановцев. Из работы агитбригад, организуемых для заключенных концертов самодеятельности, которые я посещал с отцом, матерью и братом Олегом, ничего не запомнилось. Видимо настоящие артисты и музыканты на Харпи и Ульбине заключение в то время не отбывали. Да и таковых содержали при управлениях лагерей. По мнению моей матери, которое она высказала мне уже взрослому человеку, к КВЧ лагпунктов, «агитбригад» чаще приспосабливались относительно грамотные, порой умеющие играть на музыкальных инструментах, заключенные из категории так называемых «лагерных придурков», которые лезли на должность завскладами, завбанями, клубную обслугу лишь бы не оказаться «на общих работах» - сооружении насыпи железнодорожного пути, моста или лесоповале.
На концертных выступлениях хоровых групп агитбригад, прежде всего, исполнялись революционные, советские песни. Но запомнились и солисты- исполнители одесских, довольно популярных в то время песенок. Пение так называемых блатных песен, вроде «Мурки», открыто на клубной сцене агитпункта не разрешалось. Но и «Мурку» и «Уркоганов» мне приходилось слышать, проходя теплыми летними вечерами около бараков, где на скамейках сидели группы отдыхавших «работяг», а какой-нибудь Лева - одессит, под гитару надрывным хриплым голосом, со смаком раскрывал героику урок чередой куплетов, насыщенных обоймами слов из воровского жаргона.
Не скрою, с детства я наслышался много «блатных песен» и густопопсовой матерщины.
Надо сказать, что мой отец не обладал ни голосом, ни музыкальным слухом, сам не пел даже во времена семейных застолий с друзьями. Но песни времен революции и гражданской войны любил, особенно про Буденного и Красную кавалерию. Когда эти песни звучали по радио, он всегда тихо повторял слова, и лицо его было просветленным.
Но к блатным песням про всяких «одесских уркаганов» отец относился резко негативно. Мне казалось, что на исполнителей таких песен он смотрел как на классовых врагов. В 20-х гг., служа в ЧК, отец в открытых боях сталкивался с бандами грабителей, мародеров, сажал их в следственные камеры, откуда постоянно слышалось, как протестное против чекистов, дружное пение арестованных про Мурку «продавшуюся ЧК».
Поэтому хорошо помню, отец строго запрещал пение в лагерных бараках блатных песен и указывал охранникам сажать в карцер таких исполнителей как «урок». Он видел, что подобные певцы и гитаристы всячески, прикидываясь порой больными, от «общих работ» стремятся отлынивать или трудиться физически вполсилы. А вечерами, своим шумом в бараках мешают уставшим за день работягам отдыхать. Но жаловаться открыто они не будут. «Лагерные придурки» всегда солидаризованы и мстят исподтишка.
Надо сказать, что со второй половины 30-х гг. в идеологической, культурной жизни страны возросла борьба с носителями матерщинного «фольклора», «блатного жаргона», воровского песенного репертуара, как с «пережитками прошлого», то есть дореволюционного капиталистического общества. Немало активистов такой «самодеятельности», публично демонстрирующих свой специфический талант, получало сроки в ИТЛ по статье УК РСФСР как за хулиганство. Естественно, что и в системе ГУЛАГа наказывали отправкой в карцер за перебранки с матерщиной в бараках, за пение блатных песен, нарушающих покой и лагерный распорядок.
Как все это соотносить с культурой в своевременной России, когда господин Швыдкой, будучи министром культуры Российской Федерации, в качестве ведущего телевизионной программы «Культурная революция» подчеркивал значение мата в русском языке, когда низкопробная матерщина распространяется через кинофильмы, театральные спектакли? Получается, что в советское время искоренение матерщины в человеческом общении рассматривалось как борьба с пережитками капитализма, а сейчас для укрепления новой России, ее духовных основ, становится нужной и матерщина.
Выше я пытался по своим детским наблюдениям и современному профессиональному осознанию значения первых советских пятилеток, обосновать вывод о том, что энтузиазм созидания фундамента социалистической индустрии, охвативший наш народ, овладевал сознанием большинства и тех, кто оказался заключенным в ИТЛ, находился в положении узника ГУЛАГа, как теперь принято определять.
|
|
