Как-то и раньше для меня с этим стукачеством было не всё понятно, а в ходе недавней дискуссии ряд комментаторов («а ля» Задоронов) начали попрекать иностранцев, в данном случае американцев, за их любовь к стукачеству – к доносам за противоправные поступки и на ближних своих, и на дальних.
Да, доносить это как-то сильно не по-русски, но считать себя, русских, святым пупом земли, а иностранцев аморальными дураками, было бы опрометчиво. Это, во-первых.
Во-вторых, стучать – это русское жаргонное слово, аналог «ябедничать», а лучше – «тайно доносить». Но вправе ли мы явлению иностранной жизни, суть которого для нас темна, давать определение из русского жаргона? А если мы то, что делают американцы, назовём не «стучать», а «бороться с правонарушениями», тогда это как будет выглядеть? Как негативное свойство американца или нет?
Ещё тонкость. Если мы, русские, «стучим» тайно, то те же американцы делают это открыто. Мало того, требуют за «стук» вознаграждение, ничуть своего стукачества не стыдясь.
Уверен, чтобы понять американца или его единомышленника в Европе, нужно там родиться и прожить хотя бы лет 30. Но можно попытаться понять их логикой, разумеется, без претензий на абсолютную истину. Что я и попробую.
Ну, вот скажем, если ты видишь преступление, но не пресекаешь его и не доносишь, чтобы его пресекли те, кто пресечь обязан, - полиция и суды, - то ты становишься соучастником преступления в форме укрывательства. Если речь не идёт о тяжких преступлениях, то нам русским, на это наше укрывательство наплевать, нам важно «не стучать». А иностранцам? Они, почему должны гордиться тем, что становятся пособниками преступников и правонарушителей?
Полагаю, что нам надо учесть следующее. У нас с людьми Запада есть разница исторического опыта, разница мировоззрения. Мы, русские, всё еще люди мира – люди общины, а люди Запада – индивидуалисты. Для нас, русских, «мы» – это, к примеру, вот наша стайка ребятишек со спичками, а «они» – это родители с ремнём. «Мы» – это абсолютно свои, а «они» - это если и не совсем чужие, то не вполне свои. Мы – это школьный класс, а они – это учителя с директором, мы это коллектив цеха, а они – это руководители завода, мы – это граждане России, а они – это менты, судьи, прокуроры и прочие чиновники государственного аппарата.
На Западе смотрят по-иному, там все индивидуалисты, там все это «я», и их «я» и есть их мир. Там индивидуалисты до такой степени, что им не грех сдать своего старого отца в приют для престарелых просто потому, что в их доме, площадью всего в 300 м2, для него «совсем нет места». И на Западе в мировоззрении человека (в части «мы» и «они») полиция и судьи не просто одного качества с соседями и друзьями. На Западе, ввиду отсутствия «мира» в нашем понимании, полицейские и судьи даже более близки тому же американцу, поскольку они им избираются и им оплачиваются налогами. Для нас полицейские и судьи это враги и паразиты мира, а для американца они как бы его реальные слуги, нанимаемые именно для того, чтобы обеспечить американцу жизнь без противоправных неприятностей. Но полиция и судьи за борьбу с противоправными поступками получает деньги, так почему же американец, донося на противоправный поступок и этим участвуя в борьбе с противоправными деяниями, должен делать это бесплатно? И по их логике, для американцев должно быть абсолютно естественно, если за донос платят деньги. И наоборот, доносить бесплатно – это отдавать свои деньги полицейским, которым ты и так платишь жалование своими налогами.
И потом, надо учесть зависть и совершенно презрительное отношение к «лузерам» в западном обществе, нужно учесть стремление тамошних людей не быть «младшим в стае». Они же не могут спрятаться за спину мира – «я слаб, да мир силён!». Если ты безнаказанно делаешь то, что другой американец не может или боится делать (в данном случае нарушаешь правило или закон), то ты же этим поступком цинично утверждаешь, что ты лучше того американца – сильнее, храбрее! Вот, к примеру, вышли два приятеля-американца с пьянки в кабаке, и один бесстрашно садиться в автомобиль и нагло едет пьяный домой в своей машине. Крутой! И надо ли удивляться, что его лучший друг сначала звонит в дорожную полицию и сообщает номер машины приятеля и сообщает, что тот пьян, а только потом вызывает себе такси? Не оскорбляй – не показывай, что ты храбрее меня!
Конечно, зависти и у нас, русских, тоже полно, но, видимо, она не такая крутая при ощущении себя в миру. Всё же, у нас исторически и к бедным, и к нищим относились без очевидного презрения – они тоже мир и имеют такой же голос, как и богатые. В России бедность всегда считали, скорее, просто невезением, «лузер» вызывал сочувствие, а не презрение, недаром же у нас есть поговорка «От сумы и от тюрьмы не зарекайся!». Отсюда и у наших завистливых русских нет такой отчаянной решимости во всех случаях и ровнять всех по себе, и писать доносы на всякого, кто нарушает правила и высовывается из толпы.
Но не это главное. Главное то, о чём начал.
Мы этого не видим, но мы остаемся людьми мира. Западному человеку-индивидуалисту важно, как он выглядит в собственных глазах, а нам важно, как мы выглядим в глазах мира. Да, реально у нас может и не быть видимого мира, у нас даже колхозы уничтожены, люди не знают, кто в их подъезде живёт. В лучшем случае у нас есть товарищи по работе. И, тем не менее, многие из нас остаются мирянами, а не индивидуалистами. И, в нашем понимании, наши проблемы надо решать только в нашем миру – «не выносить сор из избы».
Тем более, что много столетий подряд для русского мира все эти государственные чиновники были инородным телом, разоряющим мир. Даже если чиновники были честными (что было редкостью), то чиновники сидели в городах, жизни мира эти чиновники не знали, руководствовались законами, противными миру, посему человек мира обращался к чиновникам только в крайнем случае.
Если вы присмотритесь к русской литературе, то даже далёкие от настоящего русского мира авторы там и сям разбрасывают примеры того, как русские люди сторонились судей и полиции. Точно не вспомню, но, по-моему, у Мамина-Сибиряка есть рассказ о сплаве барж по Чусовой, а в рассказе есть эпизод, как один из бурлаков украл слиток вывозимой на барже с Урала меди, но тут же попался. По идее, его надо было сдать в полицию, и царский суд его судил бы, возможно, даже и не очень строго, но вор упросил хозяина баржи, что бы тот сам его наказал и не вмешивал в это дело «царских слуг». Хозяин согласился, понимая, что и он, обратившись в полицию, на этом деле потеряет уйму рабочего времени, посему в рассказе всё решается без доносов властям – вора порют и отпускают.
Энгельгардт в одном из эпизодов своих «Писем…» подробно объясняет образ мыслей русского мира, в том числе и на таком примере. Знакомый ему мужик (Костик), часто развлекающий себя воровством, о котором все в округе знали, украл кожи у другого мужика (Матова), содержавшего кабак и постоялый двор. Матову, по идее, надо было сообщить в полицию, чтобы та разыскала вора. Но Энгельгардт разъясняет, что реально было бы.
«Совсем другое дело вышло бы, если бы Матов вместо того, чтобы самому разыскивать вора, принес жалобу в полицию, как делают большею частью помещики и в особенности помещицы. Приехал бы становой, составил бы акт, сделал дознание, тем бы, по всей вероятности, дело и кончилось. …Матов, как человек практический и сам судов боящийся, очень хорошо знает, что если бы свидетели только знали, что Матов будет судиться с Костиком и таскать их, свидетелей, по судам, так они бы притаились и ничего бы не сказали. В самом деле, представьте себе, что если бы, вследствие жалобы Матова, свидетелей, то есть старосту, гуменщика и работников, потребовали куда-нибудь за 30 верст к становому, мировому или на съезд, — благодарили ли бы они Матова? Вы представьте себе положение хозяина: старосту, у которого на руках все хозяйство, гуменщика, без которого не может итти молотьба, и рабочих потребуют свидетелями! Все работы должны остановиться, все хозяйство должно остаться без присмотра, да в это время, пока они будут свидетельствовать, не только обмолотить, но просто увезти хлеб с гумна могут. Да и кто станет держать такого старосту или скотника, который не знает мудрого правила: «нашел — молчи, потерял — молчи, увидал — молчи, услыхал — молчи», который не умеет молчать, болтает лишнее, вмешивается в чужие дела которого будут таскать свидетелем к мировому, на мировой съезд или в окружной суд. Вы поймите только, что значит для хозяина, если у него, хотя на один день, возьмут старосту или скотника. Вы поймите только, что значит, если мужика оторвут от работы в такое время, когда за день нельзя взять и пять рублей: поезжай свидетелем и оставь ниву незасеянную вовремя. Да если даже и не рабочее время, — очень приятно отправляться в качестве свидетеля за 25 верст, по 25-градусному морозу или, идя в город на мировой съезд свидетелем, побираться христовым именем. Прибавьте к этому, что мужик боится суда и все думает, как бы его, свидетеля, храни Бог, не засадили в острог или не отпороли. Матов ни за что не открыл бы воровства, если бы свидетели не знали Матова за человека практического, который по судам таскаться не станет. Да и какая польза была бы Матову судиться с Костиком? Посадили бы Костика в острог, — а Матову что? Кожи так бы и пропали. Костик на суде во всем заперся бы и кожи, разумеется, не отдал бы, и кому их продал — не сказал бы. Матов остался бы не при чем, в глазах же крестьян сильно бы потерял, что неблагоприятно отозвалось бы на его торговых делах. Не лучше ли кончить все полюбовно, по-божески?».
И Матов, приложив не так уж и много усилий (с помощью помянутых старосты, гуменщика и работников Энегльгардта), сам отыскал вора, найдя свидетелей среди этих работников, после чего пожаловался на вора тому же миру – волостному голове. (Крестьянской общиной (миром) руководил сход, а в обыденных делах – староста. Несколькими общинами (обычно, не менее 300 душ мужского пола и не больше 2000) руководили, так сказать, депутаты от общин, а в обыденных делах - выбранный мужиками мужик – волостной старшина или голова). Энгельгардт так описывает разрешение дела.
«Заручившись свидетелями, обещав им, что дело далее волости не поведет, свидетелей по судам таскать не будет, и получив, таким образом, уверенность, что Костику не отвертеться, Матов жалуется в волость. Вызывают в волость Матова, Костика, свидетелей — в волость свидетелям сходить недалеко и от работы их не отрывали, потому что суд был вечером. Свидетели уличают Костика, и тот, видя, что нельзя отвертеться, сознается. Дело кончается примирением, и все довольны. Матов получил обратно кожи, которые Костик не успел продать, наверное вдвое получил за проданные кожи, да еще, пожалуй, стянул что-нибудь с содержателя постоялого двора, который купил у Костика краденые кожи. Свидетелям Костик или заплатил, или поставил водки, а главное, их не таскали по судам, сходить же в волость, да и то вечером или в праздник (волостной ведь тоже мужик и знает, что в будни днем работать нужно), свидетелям нипочем. Костик доволен, потому что раз воровство открыто, ему выгоднее заплатить за украденное, чем сидеть в остроге. Мы довольны, потому что если бы Костик посидел в остроге, то из мелкого воришки сделался бы крупным вором.
У нас, к счастью, много дел кончается таким образом».
Таким образом, в старой России «стучать» в полицию было просто невыгодно, а ведь мы рассматриваем невероятный случай – честных полицейских. А если учесть, кем эти полицейские и судьи царской России реально были? Ведь даже помещики, по возможности, делали всё, чтобы избежать общения с судом и полицией, ввиду традиционного мздоимства этих лиц. Напомню, что Николай I был исключительно настойчивым борцом со взяточничеством, но даже при этом царе министр юстиции вынужден был дать взятку мелкому чиновнику, чтобы решить вполне законное дело своей дочери.
Ну как при такой власти (при таких традициях) люди должны были относиться к доносам?
Поэтому не мудрено, что революционеры всех мастей понимали, что во главе угла прежде всего должно стоять доверие народа к революционной власти, посему уже Временное правительство упразднило полицию и заменило её милицией, ликвидировало в России паспорта – предмет, без которого полиции трудно обдирать народ взятками.
Большевики, особенно при Сталине, при котором изменение царских порядков сопровождалось и строгой ответственностью милиции, прокуроров и судей, сделали всё, чтобы вернуть доверие народа к милиции и судам, тем не менее, негативное отношение к доносам осталось не только у преступников, страдающих от них, но и у народных масс. Нашу русскость нельзя было искоренить в одно поколение.
А сейчас в России полиция, судьи, государственные чиновники настолько отделились от народа, что откровенно стали совершенно инородной опухолью России, и они даже гордятся этим. Вообще-то, сегодня ситуация такая, какой никогда в России не было, разве что, исключая времена фашисткой власти на оккупированных территориях.
Всё это так, но ведь никуда не делась проблема-то обеспечения безопасности и каждого из нас, и нашего общества – нашего мира. Так как же быть – «стучать» или «не стучать»? Как быть, чтобы и русским остаться, и собственную безопасность обеспечить?
Тут надо твёрдо различать «мы» и «они». Кому нанёс вред тот, на которого вы собираетесь «стучать», - «нам» или «им»? Причём, «они» это все, кто не «мы». И если речь идёт о безопасности и удобстве нашей жизни или жизни нашего мира, то «стучать» надо обязательно, чтобы заставить «их» шевелиться и охранять нас. То есть, если лично вас обворовали, или обидели, или какой-то мерзавец гадит в лифте, унижая этим всех, то «стучите» не раздумывая – вы или в своём праве, или защищаете свой мир. Это «их» работа, пусть «они» шевелятся и оправдывают затраченные на них деньги.
Но если речь идёт только об «их» благе, то тут русский «стучать» не может. Скажем, если ты, «лингвист», фабрикуешь экспертизу, чтобы получить вонючие деньги самому и дать заработать деньги фабрикующим дело мерзавцам, то ты «стучишь» не для блага мира, не для России, а только на благо этих мерзавцев. Тут твоему стукачеству ни оправдания, ни прощения быть не может.
Как-то так…
|
|
