Нашлось время прочитать несправедливо забытую книгу «Народ на войне», написанную медсестрой Первой мировой и гражданской войн Софьей Федорченко. Автор вышла из состоятельной семьи инженера, а что это за книга, достаточно сказано в предисловии, которое я частично воспроизведу без курсива:
«В бурном историческом 1917 году в Киеве вышла небольшая книжка Софьи Федорченко «Народ на войне» с подзаголовком «Фронтовые записи». На титульном листе было указано, что она выпущена издательским подотделом Комитета Юго-Западного фронта Всероссийского земского союза. Несколько раньше фрагменты этой книги появились в периодических изданиях: накануне Февральской революции в петроградском журнале «Северные записки» (под названием «Что я слышала») и незадолго до Октября в московском журнале «Народоправство».
Книга воспроизводила в форме коротких, лаконичных записей, занимающих обычно всего несколько строк, разговоры и рассказы солдат, их размышления и думы о жизни, о войне и мире, о себе и других, о своих и врагах. Некоторые из записей представляли собой в предельно сжатом виде целые новеллы. Мысли и беседы солдат дополнялись песнями про войну, частушками, заговорами и тому подобными поэтическими текстами фольклорного характера.
…Пребывание на войне, повседневное общение с простыми русскими людьми, одетыми в серые шинели, в самые напряженные и критические моменты их жизни и дало богатейший материал для книги.
Софья Захаровна Федорченко вернулась с фронта в 1916 году, затем вновь побывала там в 1917-м, но и в последующие годы, работая по оказанию помощи населению, близко соприкасаясь в обстановке войны (сначала империалистической, а затем гражданской) с разными слоями народных масс — на Украине, в Новороссии, на Северном Кавказе, в Крыму,— она продолжала накапливать впечатления, относящиеся к ее теме».
Это общие сведения о книге и авторе.
Строго говоря, книга тяжеловата для чтения из-за отсутствия соединительных текстов к огромному фактическому материалу (это много сотен отдельных «книг»), причем, на самые разные темы, даже такие, которым не придается значения самим автором. К примеру: «У меня была сестра-близнятка. Померла она недавно от голоду. Я-то и не знал, да кровь моя помнила. Не мог я есть в тот день, а ни крохи,— и не бабьи ли то приметочки?». Фактов того, что один близнец реагирует на смерть второго, даже находясь за сотни километров, полно и сегодня, но как это соотнести с сегодняшними «научными представлениями» о человеке? Эти факты бьются о «науку», как об стенку горох…
Но, разумеется, речь не о таких фактах, а об обобщенном мнении народа о себе и о войне. Я не буду касаться банальностей, широко известных тем, кто интересуется историей нашей Родины, к тому же и нынешние русские уже не те, что наши прадеды. Однако некоторые параллели, все же просматриваются, хотя выводы по ним и не назовешь никому неизвестными.
Начну с того, что Софья Федорченко, как вы видите из биографии, все войны провела в Малороссии и на Юго-Западном фронте, укомплектованном в основном малороссиянами. Нет, по некоторым разговорам видно, что в данном конкретном случае высказываются и великороссы с Севера, Москвы и даже из Сибири, но основная масса явно из Малороссии - нынешней Украины.
Но штука в том, что говорили эти малороссийские крестьяне не на малороссийском, а исключительно на великорусском наречии русского языка!
Конечно, сразу же возникает предположение, что Федорченко сама перевела разговоры малороссов на великорусский, но эту гипотезу следует исключить по двум причинам. Во-первых, не так просто перевести поэзию, а ее очень много - и стихов, и песен, включая рифмованные поговорки. Ну, скажем:
«Брата убили, а я не знал. Дошел до части, спрашиваю,— убили... Я пошел искать, сказывают — в братской. Я крест сделал, стихи сочинил:
Спи, мой брат старшой,
Здесь я, брат твой меньшой,
От отца и селян
Я с поклоном послан.
Лег в чужом ты краю,
А проснешься в раю...».
Это же малоросс сочинил, поскольку великоросс написал бы привычное ему слово «крестьян», и оно бы тоже рифмовалось. А «селяне» это «крестьяне» по-малороссийски. Но весь стих, как видите, написан на великорусском.
Во-вторых, если бы Федорченко переводила, то переводила бы все подряд хотя бы в прозе. А на самом деле в текстах сплошь и рядом присутствует вкрапление малороссийских слов, тут и там натыкаешься в чисто великорусском тексте на какого-нибудь малороссийского «пройдысвита» (проходимца). Вот, образец: «Матерей слушать — врага не вынести. То ей тебя жалко, чтоб не погиб ты. То ей врага жаль, что грех. То ей платичка жаль, что не в чем в труну лечь. Так не своюешь». Труна это по-малороссийски гроб, и если бы это был перевод на русский, то Федорченко и труну бы перевела. Следовательно, весь текст и произнесен был малороссом на великорусском, и только когда он воспроизводил слова матери, то употребил и то малороссийское слово, которое в свое время употребила она.
Да, можно сказать, что малороссов в армии заставляли говорить на великорусском наречии русского языка. Но на великорусском говорят в Гражданскую войну и бандиты, и «зеленые» (дезертиры), которые не служили в армии, которых никто не заставлял говорить на-русском.
Еще раз подтверждается теория, что Украина это действительно окраина России и никогда не являлась ни чем иным, а малороссы на своем наречии говорили только у себя в селах, но выходя в большой мир (даже на госпитальной койке) разговаривали и друг с другом на великорусском наречии. И уже после Гражданской войны самая убогая часть нации изнасиловала народ, распространяя малороссийское наречие из сел в города и общественную жизнь. Ну, а галичане добавили Украине собственной убогости.
И еще известный момент, с которым мало, кто согласен, поскольку в обществе внедрено в умы мнение о кадровом офицерстве, как о чем-то исключительно благородном и полезном обществу и власти. Так вот, в книге нет ни единого доброго слова об офицерах (в главе «Каково начальство было» и в других), даже ради контраста, хотя часть о Первой мировой была написана и издана Федорченко еще при царе и Временном правительстве. Нет добрых слов, как о моральной стороне офицерства, так и о боевой: «Задал он форсу. Просто запиявил. Все с бранью, все с боем. А как в сраженье — так на него с... напала. Так за палаткой и просидел. С вестовым — так Суворов, а при деле — так только что с... здоров». И ведь это не курсистки говорили, а воины. Курсистки млели об упоминании генерала Корнилова, а воины в госпиталях выносили ему приговор: «Корнилова-генерала я сколько раз видел. Он будто русской крови, по лицу же так выходит — калмык он, что ли. Смелый генерал, но солдата не переносит, ему солдат божья котлетка, изрубил — скушал. Он сам в плен ушел, а солдат бросил.
…Тоже вояка! К немцам в плен ушел, солдат на убой бросил».
Из книги следует, что народ (солдаты) офицеров ненавидел. Почему? Завидовал их знаниям? Так ведь и этого нет.
Вообще к знаниям отношение у крестьян уважительное – без ученого человека мост через реку не построишь: «Меж пленных один пожилой, видать, не купец, хоть и с бородой. На нем очки, побитые стеклышки. «Я,— говорит,— университетский профессор». Я профессора сам и в штаб отвел, чтоб ребята с ним чего не набаловали. Я его поберег, еще пригодится», - вспоминает бандит. И у народа совершенно спокойное отношение к учебе – уверенность, что и они сами без проблем могут научиться чему угодно:
«- Когда война кончится, пойду в университет. Не буду хуже других. Я грамотный, хорошо ко всему пригляделся, чего не знаю, подучу.
- Так и пустят тебя в университет, без всякого образования! Эдак и науку перепортить можно, если в нее всякая немота попрет.
- Сперва нас попроще поучат, потом как строже. И будем мы не хуже их всё знать. А работать — так и получше, навык есть».
Тогда за что ненавидели офицеров? У меня вывод – за презрение «их благородий» к народу. Народ не понимал, за что его презирать, а офицеры презирали, откровенно не считая солдат за людей: «Темны мы и будто больно жулики. Только под кулаком, мол, и совестимся».
У царя эти дворяне, офицеры считались опорой. И какая же это была опора, если ее так дружно ненавидел народ? Народ, на самом деле, только случай ждал, когда у него в руках окажется оружие в количестве, как у этой царской опоры. И силы схлестнулись!
После оккупации в 1918 году Украины нарушившими мирный договор немцами, там возникло множество, условно скажем, партизанских отрядов, которые сами партизаны называли бандами, а возглавляли эти отряды не офицеры, а атаманы. Наиболее прославленным был батька Махно (посему о нем в той части книги, которая написана уже при Советской власти, ни полслова). Но часть и иных атаманов были люди храбрые, дерзкие, способные побеждать. Таких уважали:
«Если атаман хорош, так что, что атаман? Не в сравнении с белым командиром. Атаман с тобой одного корня, все понимает, ничем не брезгивает, смелости отчаянной, белых бьет-крушит, обхождение щедрое, и всего вволю. Чего еще-то? И честь тоже.
…Великое ж это дело — атаман. От него мы всего набираемся. Он вроде как нам на пример дан. Гляди, учись, любуйся, действуй. Мразь не наатаманствует у нас».
Что касается помянутой мрази, то и мразь атаманствовала, но все зависело от самих бойцов:
«Ночью самой до нас посол прибыл. Сговорено было ничем его не потревожить, как бы и не в лесу. Ну-к, что ж. Он на машине, мы на тачанках, он гудеть, мы тарахтеть. Тут он с машины сошел, седоватый такой полковник, подстарочек. Наш же с коня спорхнул, как с картины,— красота. Они шу-шу-шу-шу, мы ждем. И дождались через время. «Сынки,— наш говорит,— мы с этим полковником союз заключили против красных, кричите «ура». Мы же шапки оземь, полковника в лоб, машину в лом, атаману пулю, да в лес и махнули».
Не любил народ царских офицеров, очень не любил!
И, наконец, заинтересовавший меня вопрос о мотивации солдат – почему они шли на войну, в которой у народа не было никаких интересов? Ведь при объявлении мобилизации царской армии, к воинским начальникам явились 96% призывников, и это при том, что Генштаб закладывал в расчетах 10% неявившихся. Разумеется, тут был в огромной степени и патриотизм, и страх за последствия неявки, но из этих рассказов, собранных Федорченко, всплыл мотив, о котором я бы давно мог догадаться, но не догадался.
Когда-то в начале 90-х, в первой своей книге, объясняя, почему провалилась сельскохозяйственная реформа Столыпина, хотевшего переселить крестьян из деревень на отдельно стоящие хутора, чтобы сделать из них фермеров, я давал такую причину: «Архангельские мужики говорили, что Столыпин потому не смог их выселить на хутора, что бабы воспротивились — им там не с кем было бы сплетничать. Шутка - шуткой, но это такая причина, которой и одной хватит, чтобы не выселяться из деревни». Тут прочел, что досужие ученые подсчитали, что средняя женщина в день произносит в три раза больше слов, нежели средний мужчина. Ну и каково женщине без возможности заскочить на минутку к соседке, чтобы у нее часик поболтать?
Но я тогда не задумался над тем, а каково это мужчине – работать в тогдашнем сельском хозяйстве? Причем, дело не в возможности мужчин поговорить, а в природной потребности мужчин творить, преодолевать трудности творческого характера. Надо сказать, что в крестьянской жизни это очень большие трудности и действительно есть, что преодолевать, но в годовом круге работ этих творческих трудностей сравнительно немного и они сезонные, а в остальное время это монотонный труд и скучная однообразная жизнь. Для мужчины, с ярко выраженными мужскими свойствами, такая жизнь очень и очень скучна.
«А я так очень даже охотно шел. Домашние меня просто слезами исслезили, а я хоть бы что, стою истуканом да со стыда хмыкаю. А в думке одно: кабы поскорее. Я шумное житье люблю, разное. Мне война как раз впору».
«Я на войну шел, все обдумал. Спорить не приходится, конечно. Однако я бы и спорить не стал. Один только у нас и случай, что война, от каторжной нашей жизни оторваться. Тут только я и на свет вылез, людей вижу да про себя понять время сыскал».
«Больно тело свое работой перетружил. Отработался, руки-ноги ровно гири, на безделье не поднять. Мозги так совсем отвыкли, не утруждаются, заматерели. А с войной-то самое время пришло голове кланяться...».
И фраза, относящаяся уже к Гражданской войне: «У меня сосед был Сережа, тихий и как бы святой. И кличка ему была «Сережа Дух». Так этот «Дух» теперь атаманом зверствует».
Вот этот мотив ухода на войну – мужская скука и желание использовать свою голову («время пришло голове кланяться») – как-то недоучитывается в идущей войне на Украине. Не то, чтобы этот мотив уж сильно что-то определял, но он объясняет наличие добровольцев не только в России и на Донбассе, но и в стане фашисткой хунты. Разумеется, этим мотивом не опишешь, скажем, уход на войну таких людей, как наиболее полезный для России историк И. Пыхалов, – у него другой случай, - однако и мужской скукой тоже можно объяснить, как на убогом лозунге «единой Украины» могло возникнуть такое достаточно многочисленное добровольческое движение на Украине.
|
|
