Советская партноменклатура настороженно относилась к понятию «равенство». Не воплощалось оно в плакатных слоганах, не пламенело в речах ораторов на судьбоносных съездах, не вносилось в программные документы. Чужое оно какое-то для вельможного слуха, не социалистическое, с явным душком буржуазного эгалитаризма и вредоносной «уравниловки». То ли дело, «забота о трудящихся», «социальная защищенность», «материальное стимулирование», где все ясно и понятно. Одни работают, другие, до седьмого пота, о них всячески заботятся и материально стимулируют. И хотя именно коммунизм является обществом тотального, всеобщего равенства людей, партийные идеологи не торопились с претворением подобного принципа в жизнь. Партийная совесть не тяготилась неравенством, усыпленная тем обстоятельством, что временные рамки социализма, как переходной фазы к коммунистическому обществу, в трудах классиков четко не прописаны, а при социализме, как всем известно, главный принцип - каждому по труду. Поэтому, радетелям за народное счастье ничего не оставалось более, как только набраться терпения и ждать, когда, по мере роста сознательности масс и приближения светлого бесклассового общества, проблема не разрешится сама собой, без чрезмерного напряжения теоретической мысли и сомнительного экспериментирования в столь чувствительной области.
Интересно, что такого «мелкобуржуазного» можно обнаружить в понятии равенства или уничижительно определенной «уравниловке», от которых сама буржуазия, даже в ее самом мелкокалиберном виде, открещивается как черт от ладана? Конечно, хорошо ищущий найдет некоторую теоретическую возможность в том, что какая-то часть буржуазии, живущая на дивиденды или банковский процент от капитала, имеющая доход ниже среднего уровня, будет заинтересована в «уравниловке». Но в советском обществе наряду с отсутствием частной собственности и всяких мелкобуржуазных акционеров и рантье, была еще и статья в Уголовном кодексе, предусматривающая ответственность за тунеядство. Квалифицировать же недобросовестного работника, за халатность и равнодушие к делу, как мелкого буржуа, можно было, лишь обладая самым смелым воображением. Скорее всего, в русле накатанной политической традиции, «мелкобуржуазным» объявлялось все, что так или иначе противоречило «генеральной линии», непогрешимость которой, естественно, была вне всяких подозрений.
Тем не менее, вопрос равенства, как главнейшей этической категории настолько важен для понимания закономерностей общественного развития, насколько удивительно, практически полное его игнорирование в политических программах даже оппозиционных сил. Общественная мысль тщетно бьется в поисках различных национальных идей, тех или иных механизмов «справедливого» перераспределения потребительских благ, обращаясь за спасительными рецептами возрождения страны то к заморским пророкам, то к лубочно-патриархальным картинкам дореволюционного «процветания», то к нашему недавнему социалистическому прошлому.
Без равенства немыслима справедливость. И не только справедливость, но и само устойчивое, непротиворечивое состояние общества. Эгоистические устремления личности, иррациональные, мнимые потребности возникают в условиях неравенства, неразумно организованного социума. Буржуазная пропаганда немало потратила слов на «теоретическое» обоснование приоритета «свободы» над равенством, видя в максимальном поощрении свободы важнейшее условие развития общества. Не без гордости провозглашая буржуазное общество свободным. Действительно, развитие невозможно без свободы. Но свобода свободе рознь. Есть свобода разумного действия, «осознанная необходимость», по Спинозе, непротиворечащая общественному интересу, и есть «свобода» хищника, т. е. «свобода» брать от общества все, что можно взять, сообразуясь лишь со своим частным интересом. В любом обществе «свобода» хищника, эгоиста ограничена рамками морали и права. За некоторые проявления «свободы» воли вполне можно сесть на электрический стул. В меру своей зрелости общество стремится защитить себя от наиболее разрушительных проявлений человеческих страстей, выбирая компромисс, с тем, чтобы не сузить возможность действий разумной воли направленной к общественной пользе. Проще говоря, человек должен быть максимально свободен в том, что касается действий на благо общества и ограничен в том, что наносит ущерб другим людям, т. е. вызывает неравенство. Только такая свобода может называться разумной, осознанной, поскольку разум есть ни что иное, как интеллект в рамках абсолютной этики.
В обществе равных человек получает максимально возможную свободу. Разумную свободу творца, созидателя, мыслителя. Он лишается изнурительной «свободы» выживать, искать жилье, деньги, чтобы прокормить себя и свою семью, продавать себя, свой труд, свое время тому, кто больше заплатит. Он лишается страха перед своим будущим, перед будущим своих детей, внуков. Жизнь приобретает принципиально иное качество, недостижимое в «конкурентном» обществе неравных, а потому и несвободных людей.
Мощный удар по неравенству был нанесен Великой Октябрьской социалистической революцией. Было упразднены все виды сословного, национального, конфессионального неравенства. С ликвидацией частной собственности уменьшилось социальное, классовое, имущественное расслоение. Во власть пришли новые люди, плоть от плоти трудового народа. Были произведены радикальные преобразования общественного устройства в сторону большего равенства, справедливости и свободы. Но достаточно ли последовательны и необратимы были осуществленные перемены?
Особенность социализма в том, что общественное сознание отстает от революционных изменений в отношениях собственности. Люди слишком долго жили в неравенстве, чтобы сразу проникнуться всей неестественностью и порочностью такого положения вещей. Ликвидация частной собственности всего лишь предпосылка к преодолению неравенства, но не его упразднение. «Ценности» личного, эгоистического порядка не скоро подчиняются голосу разума. К тому же, социалистическое строительство в Советском Союзе было отягощено: во-первых, полуфеодальными общественными отношениями, отсталостью, многовековыми монархическими традициями, а во-вторых, откровенно враждебным окружением империалистических стервятников, подавивших освободительные движения в своих странах.
И очень скоро выяснилось, что неравенство не сгинуло бесследно под ударами конных армий Буденного, а, модифицировав свои формы, вполне успешно адаптировалось к новым реалиям. Поскольку в имущественном отношении возможности удовлетворения эгоистических устремлений оказались сильно урезанными, единственным путем самоутверждения хищных инстинктов осталась власть. Власть над людьми, дарующая чувство собственной значимости, успешности и величия. Стремление обезопасить себя подвигало власть на подбор кадров не в интересах дела, а по принципу личной преданности, сверху вниз, а не снизу вверх. Власть народа превращалась во власть над народом. Неравенство реинкарнировалось в отношениях нематериального характера, ничем не лучших, чем сословное неравенство. В послевоенные же годы стало расти неравенство, вызванное теневой активностью в распределительных отношениях. Скромные завмаги, завсклады, приемщицы стеклопосуды, незаметные товароведы стали жить намного богаче учителей, врачей, инженеров, служащих и прочих, не причастных к распределению «дефицита» простых смертных. Мерилом успеха становилось приближенность к власти и «дефициту». Один «успешный» ворюга с двухэтажной дачей и черной «Волгой» для сотен окружающих был олицетворением несправедливости и безнаказанности, действовавший разлагающе на тех, кто честно и добросовестно работал. Так, к восьмидесятым годам прошлого века масса общественного недовольства, вызванного несправедливостями в сфере распределения, достигла критического размера.
Почему, вместо последовательного движения к равенству, свободе, правде, советская номенклатурная бюрократия вела страну в противоположном направлении? Почему ритуально озвучиваемые цели построения коммунистического общества, вытеснялись ценностями потребительства, личного благополучия, пресловутой «стабильности»? Какая «стабильность», кроме мертвячины «застоя» могла быть в движении к коммунизму? Допустим, общество не сразу воспринимает новые идеи. Но разве авангардная марксистская партия не могла являть собой пример организационной структуры, базирующейся на принципах равенства, на приоритете общественных интересов над личными, на отказе от материальных и статусных привилегий? Что мешало начать равенство с себя?
Дело в том, что в неравенстве, были заинтересованы очень влиятельные силы. Это, как сама власть, в лице партхозноменклатуры, так и участники теневых распределительных отношений, набравшие большую силу и влияние в обществе. Но, благодаря манипуляционным технологиям, общественное возмущение было направлено не на обанкротившуюся «элиту», не на воров, а в противоположном направлении. Не на восстановление поруганной справедливости, а на реставрацию института частной собственности и криминально-капиталистических отношений, где партбюрократия и «теневики» сошлись интересами в качестве предельно коррумпированного госаппарата и компрадорского сырьевого «олигархата» «новой» России.
Потому-то и не были востребованы идеи равенства партийной бюрократией, поскольку «равнять» пришлось бы начать с себя. Лишать себя сословных привилегий, ликвидировать «дефицит», очереди, реформировать системы планирования, ценообразования, выравнивать уровни заработной платы, раскрепощать творческую свободу человека, не на словах, а на деле продвигаться к коммунизму. А, следовательно, уменьшать зависимость человека от власти, от государства, вести работу по ликвидации собственного кресла. При всей своей логичности и рациональности идея равенства всегда встречает самое ожесточенное противодействие со стороны паразитических классов, как явных, так и «неформальных», в виде любых социальных групп и слоев, получающих от неравенства те или иные преимущества.
Хорошо, предположим, до равенства коммунистического типа, в котором каждому воздается по потребностям, мы еще не доросли. Что-то мешает нам ограничиться необходимым и не возжелать лишнего. Может детство голодное, может лоснящийся Лексус соседа, но не проходим мы равнодушно мимо того, что «само идет в руки». Не задумываясь, во-первых, а оно мне надо? И, во-вторых, а хорошо ли, этично ли иметь больше чем имеют другие? Конечно, в рамках сложившегося в России «капитализма» такая постановка вопроса бессмысленна. И надо, и хорошо. Однозначно. И я не ставлю себе задачу погружаться в исследование «этики» людоедства или экономической «эффективности» рабовладения. Есть авторитетные либералы-«рыночники», вся суть писанины которых и есть обоснование «справедливости» пожирания сильными слабых, как основополагающего принципа «цивилизованного», демократического общества. Я хочу показать органическую связь равенства и истинной свободы, которая только и может быть среди равных людей.
В измордованном «дефицитами» и искусственными проблемами советском обществе свобода в общественном сознании ассоциировалась преимущественно с возможностью организации свободного от работы времени. Советский обыватель завистливо смотрел на заманчивые кинокартинки из жизни западного обывателя, на потребительский «рай» буржуазного общества, млел от обилия услуг и запретных плодов, попробовать вкус которых не имел возможности. Голливудские кино-персоналии совсем не были похожи на забитых рабов, не производили впечатления бесправных и угнетаемых пролетариев, совсем наоборот: были уверенными в себе, мужественными, независимыми, удачливыми героями. Да и наши режиссеры, выражая всеобщее заблуждение, снимая фильмы про «них», старались придать «иностранное» благородство, изысканные манеры, достоинство даже в тех случаях, когда персонаж их явно не заслуживал. Обаяние кино-красавчиков и кино-красавиц советский зритель переносил на все буржуазное общество, видя в нем не общество тотального рабства духа и подавления свободы человеческой личности, а чарующий мир изобилия, приключений и «красивой» жизни. Возможность выбирать себе работу по призванию, законодательно закрепленные права и социальные гарантии воспринимались, как нечто само собой разумеющееся и малоинтересное, к свободе не имевшие никакого отношения.
Не я, конечно, первый подметил рабскую сущность труда в буржуазном обществе. Еще в «Манифесте Коммунистической партии» К. Маркс и Ф. Энгельс писали о рабочих: «...Они - рабы не только класса буржуазии, буржуазного государства, ежедневно и ежечасно порабощает их машина, надсмотрщик и прежде всего сам отдельный буржуа-фабрикант. Эта деспотия тем мелочнее, ненавистнее, она тем более ожесточает, чем откровеннее ее целью провозглашается нажива». Многое ли изменилось с тех пор? Да, многое. Труд стал требовать меньше физических усилий, стал более интеллектуальным, более энерговооруженным, в сравнении с XIX веком. Вырос жизненный уровень рабочих, уменьшилась концентрация пролетариата на производстве. Но неизменной осталась суть современного рабовладения. Продажа своей рабочей силы, своего времени хозяину.
Неизменными остались главные «этические» ценности буржуазного общества - нажива, прибыль, частный успех.
Раб в современном буржуазном обществе совсем не похож на традиционного раба галерного типа. На нем нет цепей, его усердие не стимулируется плетью, его не продают на невольничьих рынках. Все это античное старье экономически неэффективно. Современный раб сам заботиться о своем пропитании, жилье, воспроизводстве потомства. И в рамках демократии имеет полную «свободу» продавать себя, свои руки, свою голову тому, кто больше заплатит. Кому-то, действительно, удастся самому стать рабовладельцем. Купить лавку, бензоколонку, обзавестись пакетом акций. Но освободившееся место тут же займет кто-нибудь из разорившихся фермеров, незадавшихся бизнесменов или вчерашних школьников, нацепит на себя вакантный хомут и не даст поредеть рядам торгующих собою рабов.
Раб не желает быть равным другим. Он признает превосходство над собой хозяина и, принимая рабство как данность, всего лишь сам хочет стать рабовладельцем. Предел его желаний не освободить от рабства всех, а насладиться самому властью над людьми. Впитанная со школьной скамьи убежденность в том, что каждый может стать миллионером, добиться славы и известности, стать «хозяином», вера в то, что все зависит только от его усердия, прилежания, заключает раба в прочную виртуальную клетку иллюзорных «свобод» и всяческих «прав». Эта убежденность подпитывается многочисленными фактами блистательных успехов и сказочных превращений бесправных рабов в респектабельных господ, реализацией «американской мечты» маленького человека вырваться из невзгод и лишений своего угнетаемого класса в гламурный мир успеха и праздности.
Рабство теснейшим образом связано с незнанием, невежеством. Разумный человек, прикованный цепями к полу темницы неизмеримо свободнее дурака, курящего на пороховом складе. Потому как курение в столь небезопасном месте называется совсем другим словом, к свободе не имеющим никакого отношения. Свобода воли, не подчиненная нравственному началу, питаемая ложными ценностями может быть направлена во вред или даже на самоуничтожение своего неразумного хозяина. Свобода - этическая категория и не должна противоречить другой важнейшей этической категории - равенству людей. Свобода должна быть поделена поровну между всеми членами общества. Если единицы узурпируют себе право подчинять в своих интересах свободу других, посредством бесконтрольной власти, частной собственности или изощренного обмана, то общество перестает быть не только обществом равных, но и обществом свободных тоже. Зависимость здесь простая, больше неравенства - меньше свободы. И наоборот.
Советский человек простодушно поверил, что корень всех его бед в равенстве и «несвободе». Умного вида «академики» и «профессора» из телевизора ему понятно объяснили, что как только дать энергичным, деловым людям возможность «зарабатывать», а тому торговать собой, так сразу придет рыночное изобилие и экономическое процветание. Попутно просветили насчет «репрессий» и Гулага, «зверств» большевиков и «просчетов» в Великой Отечественной войне, «вины» русских перед всеми мыслимыми народами и человечеством в целом, а также, необходимости в связи с чем, покаяния и смирения.
В перестроечные времена популярностью пользовалась байка про Моисея, сорок лет водившего свой народ по пустыне с целью вытравить из него рабскую психологию. Как нечто, само собой разумеющееся предполагалось, что советский человек несвободен, ото всех зависим, бесправен, сир и гол. Перестроечные идиоты всерьез голосили о «чувстве хозяина», якобы напрочь отсутствующем у работника при социализме. Следуя их логике, диспетчер за пультом управления работает плохо, потому что он не хозяин электростанции, парикмахер стрижет немодно, потому что он не владелец своей цирюльни, а хирург оперирует некудышно, ясное дело, из-за того, что операционная от него «отчуждена». «Освобождать» советских людей от «рабства» кинулась и вся «творческая» рать в лице телешутов, лицедеев, режиссеров, поэтов, музыковедов, диссидентов, карманных фигодержателей и истовых гробокопателей. Задача этой массовки было создание ряда эмоциональных символов, культурного коридора, где сзади, в «тоталитарное» прошлое, напускались зловонный смрад и туман, а спереди, в грядущее царствие «свободы», естественно, нагнетались благоуханные парфюмы, проецировались соблазнительные картинки прекрасного рыночного эдема.
Но, какое равенство возможно, например, между руководителем строительного треста и бульдозеристом, работающим на одном из его участков? Между главой администрации города и делопроизводителем? Между президентом страны и рядовым гражданином, наконец? Разве равным уровнем свободы они обладают? При всей кажущейся парадоксальности, тем не менее, все они должны быть равны и обладать примерно равным уровнем свободы, имея в виду именно свободу, а не самодурство или безнаказанную возможность своекорыстного интриганства. Дело в том, что цепочка команд, поступающая к бульдозеристу, направлена не на получение выгоды управляющим треста или начальником участка, а на максимально эффективное использование труда бульдозериста в интересах общего дела. Свобода бульдозериста направляется более высоким уровнем компетентности, но никак не подавляется. Представьте, вам нужно вызвать такси. Вы набираете номер диспетчера и через считанные минуты едете домой. Диспетчер выяснил, кто из водителей ближе всего и дал указание таксисту. Была ли при этом ущемлена его свобода? Конечно, нет. Таксист принял разумное распоряжение и без промедления выполнил. Вот на таком принципе и должна быть организована вся жизнь общества, когда любое указание не подавляет, а стимулирует свободу поступать наилучшим образом. То есть, не взирая на функциональные различия, каждый член общества в рабочее время свободен действовать наилучшим образом в интересах дела, а во время отдыха имеет равные с другими возможности для удовлетворения своих духовных и физических потребностей.
Была ли несвобода в советском обществе? Да, была. Но совсем не в том месте, куда тыкала пальчиками академическая шпана. Были непростительные ограничения свободы делать дело, созидать, творить, создавать новое. Следовало раскрепостить инициативу, фантазию людей, освободить от чрезмерной регламентации, от устаревших инструкций, одновременно усиливая ответственность на всех уровнях по результатам труда. И, прежде всего, ответственность власти, органов управления и планирования. Не «свободы» торговли, в том числе торговли людьми ждало общество от перестройки, а свободы честно и добросовестно трудиться на благо страны и народа. Не «зарабатывать», а свободно жить и работать хотели люди. В равенстве и справедливости.
Завоеванное революцией равенство у советских людей было уворовано в два приема. Сперва серые, безликие партфункционеры отобрали у людей равенство по-вертикали, присвоив себе право встать над народом. Разомкнув цепь живительной обратной связи. Приспособив власть к своему удобству. Годы спустя, равенство окончательно было ликвидировано и по горизонтали, путем проведения «экономических реформ», в результате которых страна была разграблена и уничтожена, а советское общество предано и порабощено своей выродившейся «элитой». Путь назад, в рабство оказался намного короче сорока библейских лет...
|
|
