Сто лет назад, 30 июля 1918 года, в Киеве левый эсер Борис Донской убил командующего группы армий «Киев» и руководителя немецкой оккупационной администрации на Украине фельдмаршала Германа фон Эйхгорна (Hermann Emil Gottfried von Eichhorn).
Потрясающее впечатление, которое это событие произвело на киевлян, запечатлел в «Белой гвардии» Михаил Булгаков: «Второе знамение пришло летом, когда Город был полон мощной пыльной зеленью, гремел и грохотал и германские лейтенанты выпивали море содовой воды. Второе знамение было поистине чудовищно! Среди бела дня, на Николаевской улице, как раз там, где стояли лихачи, убили не кого иного, как главнокомандующего германской армией на Украине, фельдмаршала Эйхгорна, неприкосновенного и гордого генерала, страшного в своём могуществе, заместителя самого императора Вильгельма! Убил его, само собой разумеется, рабочий и, само собой разумеется, социалист. Немцы повесили через двадцать четыре часа после смерти германца не только самого убийцу, но даже и извозчика, который подвёз его к месту происшествия. Правда, это не воскресило нисколько знаменитого генерала…».
Булгаков, правда, немножко неточен: Донского повесили не "в 24 часа", а лишь 10 августа, да и извозчика, по уверению германских властей, не вешали, а он сам повесился в камере... Организатор покушения, левая эсерка Ирина Каховская оставила об этом событии подробные воспоминания, которые писатель Ромен Роллан оценивал так: "Я отвергаю идею Каховской, но повесть эта имеет захватывающую человеческую (или нечеловеческую) ценность. Это — психологический документ высшего порядка". Вот что Каховская писала о германском фельмаршале:
"Эйхгорн обрисовывался в глазах трудящихся Украины и России как главный палач и душитель трудового крестьянства... На полях доклада об усмирении крестьян в одном из уездов, где было положено 8500 человек, где в одном только селе было 17 виселиц и крестьяне стояли в хвосте, ожидая очереди быть повешенными, Эйхгорн написал: "Хорошо"."
А вот что она писала о своём товарище по партии, Борисе Михайловиче Донском (1894, с. Гладкие Выселки Рязанской губернии — 10 августа 1918, Киев): "Это было впечатление сильной воли, серьёзного тихого мужества и тонкой, нежной, детски-жизнерадостной душевной организации. Революция освободила его из тюрьмы... Он пользовался громадной популярностью в Кронштадте, и матросская масса постоянно выдвигала его во все тяжёлые и ответственные минуты на передовые роли... Он остался у всех в памяти светлый, торопливый, с весело озабоченным лицом, освещённым огромными серо-зелёными глазами, глядевшими внимательно, с трогательной доверчивостью, прямо в душу... "Если пшеничное зерно, упавши на землю, не умрёт, то останется одно, — повторял он евангельскую метафору, — а если умрёт, то принесёт много плода".
Донской не однажды отправлялся на покушение, но оно срывалось раз за разом. Один раз фельдмаршала нечаянно спасли дети, игравшие рядом с ним, и эсер не стал бросать смертоносную бомбу. "Однажды, в благоприятную минуту, он уже схватился за снаряд, как вдруг с него соскочила плохо завинченная крышка и покатилась к ногам Эйхгорна. Борис нагнулся, поднял крышку и с деловым видом стал привинчивать её на глазах у всех к своему снаряду-термосу, — не возбудив ни в ком подозрения".
"Он писал в последние дни матери: "Благослови меня, мама, и не жалей меня: мне хорошо, будто в синее небо смотрю". Эти письма попали не к матери, в Рязанскую губернию, а к немецким следователям, которые глубоко недоумевали, как мог сын просить у матери благословения на убийство".
Рядом с местом взрыва оказался возведённый на германских штыках на престол глава монархической "Украинской державы" — гетман Павел Скоропадский. (Эта прогерманская марионетка почитается ныне на Украине — до такой степени почитается, что, как ни трудно в это поверить, но любая его критика, как и критика других "отцов независимости", формально запрещена под страхом уголовного наказания. Правда, пока этот закон не очень строго соблюдается). Гетман тоже оставил мемуар о теракте: «30 июля по новому стилю мы как раз закончили завтракать в саду, и я с генералом Раухом хотел пройтись по саду, прилегающему к моему дому. Не отошли мы и на несколько шагов, как прозвучал сильный взрыв неподалеку от дома.. Я и мой адъютант побежали туда. Мы увидели действительно тягостную картину: фельдмаршала перевязывали и укладывали на носилки, рядом лежал на других носилках его адъютант Дресслер с оторванными ногами, он, несомненно, умирал. Я подошел к фельдмаршалу, он меня узнал, я пожал ему руку, мне было чрезвычайно жаль этого почтенного старика... Адъютант Эйхгорна Дресслер в тот же день умер. А бедного Эйхгорна отвезли в клинику профессора Томашевского, он ещё помучился немного и на следующий день вечером, именно в тот момент, когда я пришёл его навестить, умер".
10 августа состоялась публичная казнь Бориса Донского на Лукьяновской площади. По отзывам очевидцев, он до последнего момента сохранял полное спокойствие. Из тюрьмы он передал на волю записку: "Для меня нет в жизни более дорогого, чем революция и партия". Любопытно отметить такую подробность: тело казнённого террориста при отпевании в часовне осыпали цветами, а священник в присутствии немецких военных не побоялся молиться: "Помяни, Господи, душу новопреставленного раба твоего, Бориса, варварами убиенного...".
Ирину Каховскую оккупационным властям также удалось изловить, и её тоже в сентябре приговорили к смерти. После вынесения приговора председатель военного суда, германский полковник, сказал ей: "Повесить даму у нас не так легко..." Требовалось утверждение самого кайзера. "Это большая честь, — добавил судья, — о вас будет думать и знать сам кайзер". Однако у кайзера Вильгельма нашлись более неотложные дела, особенно после того, как Ноябрьская революция 1918 года сбросила его с престола.
Большевики, освободившие Киев в 1919 году, чествовали погибшего Бориса Донского как героя. Его именем была названа одна из киевских улиц, Липский переулок, а вскоре революционный трибунал уже судил палачей Донского. 8 апреля 1919 года трибунал вынес уголовнику Линнику, который взял на себя исполнение казни, и надзирателю тюрьмы Боровчуку смертные приговоры, которые и были исполнены в течение 24 часов. Ну, а вся партия левых эсеров с её позицией укладывается в одну фразу Ирины Каховской: "Представитель нашей партии энергично протестовал против расстрела жалкого арестанта, действовавшего по приказу германского начальства". Для полноты картины стоит добавить, что как раз в этом же году, вдобавок в разгар деникинского наступления на Москву, левые эсеры стали устраивать покушения на жизнь руководителей РСФСР, самым крупным из которых был взрыв в Леонтьевском переулке, унесший жизни 12 человек.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что дальнейшая жизнь Ирины Каховской (1887—1960) в 20-50-е годы протекала большей частью в ссылках и под арестом. Лишь в 1956 году, во время политической амнистии, она освободилась из ссылки. Незадолго до этого писала в письме о себе: "Я уже старуха древняя. Мне 65 лет, а дают 75-80, но живу своим трудом... Интереса к жизни я не потеряла. Люблю природу, детей, хорошие книги, музыку, свежий воздух, волнуюсь газетами, — а ведь казалось, что после пережитого, после непереносимых потерь и свет солнца погаснет для меня. Но всегда саднит, всегда болит прошлое, всегда оно живёт и снится, снится. Помогает неустанная работа и для хлеба, и так...".
Взрыв 30 июля 1918 года имел и ещё одно "эхо". В 1941 году фашисты, как известно, взяли Киев, и получили кратковременный "реванш" за своего убитого здесь фельдмаршала. Главная киевская улица, Крещатик, был переименован в Эйхгорнштрассе, и носил это имя до октября 1943 года.
А поэт Николай Ушаков (1899–1973) в 1931 году написал стихотворение, которое так и называется: "Перенесение тела Эйхгорна на вокзал и казнь Донского". Вот его текст:
Кримгильда – рыжая супруга,
оставь шитьё,
чадит смола над гробом друга
и вороньё.
Твой Зигфрид в тёмной колеснице.
Из влажных жил,
из розовых венков струится
могильный жир.
Убийством кончилась охота,
и вдоль зари
с добычей туш идёт пехота,
трубят псари.
Идут баварцы и саксонцы –
весь гарнизон.
Штандарты пали сивым солнцем
на горизонт.
Голодных волкодавов глуше
хоралов гром.
Кримгильда, закрывая уши,
глядит на гроб.
Кримгильда думает о мести,
срывая плач.
На конской ярмарке в предместье
стоит палач.
Он на помосте хорошеет.
Гремя доской,
выходит
и вставляет шею
в петлю
Донской.
|
|
