Слово «Пицунда» вряд ли кто-то слышит так же, как я: так много в нём сливается ощущений... В нём отзывается едва ли не щекотливо-хохотливое пошлёпывание то ли по попе, то ли по пузу, - «пи-цун-цун», и босое голопопое хождение по пляжу на тех правах, что ты карапуз и можешь быть только в картузе… Очень детское, какое-то обнажающее, расхохАтывающее слово: «ну-ка, где твоя пицУнда?» и одновременно слово-ключ к морю, к первой с ним встрече. Самое стартовое и потому такое конкретное, неизгладимое последующими впечатлениями море, Чёрное море.
Я тогда фамилию свою, конечно, знал (ясли!), но как-то не фокусировался на ней и с морем не ассоциировал. Наоборот, понимая имя его буквальнее своей фамилии, пытался увидеть в море тёмные оттенки, а оно было, напротив, только голубым. Год семьдесят восьмой (хотя, какая официозная глупость, эти цифры – были тогда только пальчики на руке, чтобы показать, сколько лет тебе, а не новой эре, - начинать показывать с большого пальца тройку или же, как научили в яслях, смыкать большой палец и мизинец, выставляя «вилку»)… Мама с отцом взяли меня под гОлу попу и медленно, но уверенно несли в это море, пока не дошли до глубины, для самих существенной. Поокунали там, улыбаясь с затаённой нежностью первооткрывателей, и показали медузу в ладонях, переливающийся перламутр того солнечного утра.
Море казалось прохладным и необязательным. Они могли потом наслаиваться - все последующие моря, но тот песчаный пляж и свой круглый мини-бассейник на нём, наши маршруты к пляжу от дома и его второго этажа (тёмной комнаты на втором), я помню так сокровенно, как помнят дорогу к дому любимых… Впрочем, это всё последующие понятия, а в три года ценность происходящего с тобой, особенно на море и впервые – гораздо выше ценности взрослой любви. Парадоксально и претенциозно звучит? Но по масштабированию – именно так. А любовь, ещё без большой буквы – маленькая, только родительская, отражённая, притяжённая, обязательная и назидательная, как гравитация…
Слева от того первого вхождения в море мне запомнился бетонный волнорез, как бы сохранявший моё ощущение земли вблизи. Cколько раз потом мы были на этом пляже – сложно сказать, я носил воду в ладошках в свой бассейник, камушки собирал, особый восторг вызывали обкатанные бутылочные зелёные стёкла, матовые и прозрачные, принимаемые за драгоценные камни. Кажется, даже первый солнечный удар поймал там, хотя точно не помню, и кепка, конечно, была (подсказывает фото). Помню суету с обязательным надеванием кепки серии Tallinn Regata…
И вот, я рвусь туда! В возрасте почти отцовском, мне чуть меньше, чем было бате тогда, в семьдесят восьмом. Маршрут выстроился внезапно – причём ещё и как бегство из непутёвого лета, которое в Москве и Подмосковье расщедрилось лишь на две августовские недельки без дождей и с относительно солнечными горизонтами.
А тут под самый занавес сентября – прыгаю в самолёт и хоть не без нервозности (недостойный сын штурмана гражданской авиации!), но за какие-то часы долетаю до Адлера, а за пятнадцать минут - от аэропорта до границы с Абахзией и… Сперва двигаюсь в обратную от КПП сторону, обалдеваю от тепла, от солнца – в носу ещё ползают поселенные московской хмарью бактерии, но подставленный царствующему над Чёрным морем солнцу нос быстро от них избавляется. Ещё не скинул джинсовку, хотя курортники тут неспешно прогуливаются в шортах и майках.
Просто хожу и дышу в Адлерском районе Сочи, и улыбка расцветает сама собой, всего лишь от вида субтропических растений, преспокойно растущих возле домиков деревенского типа. А у нас уже и снег выпадал! в далёких от моря многоэтажках сушатся полотенца на белых балконах, в хинкальных и пельменных можно недорого перекусить – но это всё ничто в сравнении с воздухом и солнцем. Ощущение не только бегства из-под туч, но и от времени уже начавшегося рабочего года – нарастает. есть время даже немного заблудиться в улочках окраины курортного города, откуда видны уже горные склоны, вползающие в облака…
А потом зовут коллеги к КПП, доехали они туда от гостиницы «Янаис», и я за пять минут дошагиваю до места встречи. У них ещё утро, они-то спали больше. Пройти КПП – словно пройти таможню Времени, ведь именно в твоё детство никого чужого не пустят, а ты - вон, в 2015-м паспорт менял. «С какой целью меняли паспорт?» - потерял… «Цель визита?» - нет, подлинную цель не выдам. Евгений, к которому фактически и едем, успевает до КПП подсказать код перехода на подходящий тариф мобильного – ведь за этими пределами уже заработает роуминг иностранности…
По ту сторону реки Псоу и длинного бетонного моста с невысокими сетчатыми заборами, как на олимпийских объектах в Сочи - прыгаем в красную раздолбанную маршрутку. Я уже без места, полустоя готов ехать, только чтобы не сбить этот наметившийся ритм сближения с детством… И навстречу побережью, солнцу – летим на всех бензиновых парах. Весёлый водитель-абхаз угощает чачей с кислым послевкусием – добиваю бактерий и подставляю лицо солнцу в открытое дверное оконце. Там справа серебристо мелькает-блещет море и мир внезапно дружелюбен, весел вокруг, и зелёная утренняя дорога кажется знакомой, но из автобуса «Львив» в три года я видел её, конечно, по-другому… Хотя, до Гагр (конечно же, сперва там слышалось множественное число) мы доехали тогда на поезде дальнего следования, как и отправлялись обратно. Но всё же малозаселённая дорога предвещает не просто тёплые края, а доступ в детство.
- Хотите, включу кондиционер? – продолжает развлекать публику шофёр, и машет табличкой с надписью "Псоу-Пицунда", но мы с ним доедем до Гагр. Или до одной Гагры, если учитывать только этот, второй приезд-проезд.
Полупустынный какой-то город, словно тут-то и не так шло время, как у нас, а помедленнее: не тот износ зданий. «Площадь, с которой последний раз стартовал Гагарин» (в хохмаческой версии нашего возничего) - пустынна, как будто и война не кончалась. Под нею странно разветвлённый подземный переход – влажный, протекающий, облупленный, словно за углом встретишь пулемётное гнездо… Зато к морю свободный выход через бывшие санатории. И местами встречаются отели евро- или турко-уровня. Но мне дороже как раз зависшее время и даже разруха в сохранившемся тут советском, без наслоений...
Добежав по крупной гальке до моря, пытаемся сговориться с волной – но она строга к тем, кто чачу дополнил пивом, бьёт наотмашь и наваляет так, что слетят детсковатые очки (о чём можно было догадаться до входа в воду). Море дало – море взяло, только дало-то Эгейское, а взяло Чёрное… Волна тут необузданная: нет волнорезов.
И уж если лечь после изнурительного заплыва на гальке да на солнце, то можно и вовсе уснуть (ещё с тем, московским недосыпом), но некогда – надо догулять до фуникулёра… Это слово оттуда родом, из пицундского озарения морем и взрослыми планами. Отцу всё не сиделось в Пицунде, и оттуда мы разок прокатились в Гагры, гуляли ярким днём там, где были лежачие скульптуры с кишащей детворой, питьевые фонтанчики и фуникулёр. И поднялись мы на нём куда-то высоко, к горам, кабинки были жёлтые и голубые, помню, и казалось в них так трудно успеть вскочить – словно это аттракцион такой, я побаивался… И всё вычислял, какая нам достанется.
Сейчас же, по законам воспоминаний, не может быть то же время суток – «сейчас позднее, чем ты думаешь». И чтобы прийти к высвеченной впечатлением трёхлетнего Димы точке на карте, надо пройти ряд взрослых процедур и обрядов – ведь и тогда не сам пришёл туда, не мог бы сам, и сейчас я лишь экскурсант внутри коллектива из трёх человек. И надо добавить растворителя времени внутрь – хорошего, здешнего вина «Радеда» и «Лыхны», чтобы через сумерки приблизиться…
Надо постоять у пруда с фонтанирующим в небо белым лучником, которого конечно же не помню, хотя он здесь был тогда, и у него закреплены воспоминания Евгения, например. Лучник стал своеобразной линейкой его роста, точнее – константой для сличения себя по фотографиям. А для меня константа – фуникулёр. И даже длинный, официально перекрытый шлагбаумом пирс (на долгие километры и волнорез-то он единственный), на котором отдыхающие гуляют и иногда, как мы, пьют, пытаясь влить в себя цвет черноморского заката не только зрительно – кажется, был в той, первой экскурсии. Словно мы плыли сюда кораблём, а не ехали автобусом – и вот эти огромные чугунные чушки для пришвартовки – да, слово «чушки» вылетело тогда из уст отца, эти чушки я видел ведь, но скорее всего не на этом пирсе-волнорезе, хотя тут явно швартовались большие суда…
Пирс-гигант кажется частью ушедшей, как море с отливом, Эпохи: он и ресторан, тёзка города. Ресторан стоит, как после боя, простреливаемый и разорённый, и даже его замысловатые околокрышные надстроечки, где прежде, при широком посещении и потреблении ютился быт обслуги – кажутся лесенкой во времена покинутые. Хотя, здание в нормальном состоянии – окна вставить, ремонт помещениям дать, и снова зажечь неоновую вывеску в алюминиевых коробах… Проблема не в материальном состоянии здания – а в сознании населения, которое с тех пор всё переделило, перестреляло частично друг друга, и обнаружилось, что общие, государственные здания – кому-то лично принадлежат. А потому и процветают, евроремонтируются под отели.
Или же вот так, являясь памятниками советского ар деко и конструктивизма, - стоят угрожающе, но достоверно.
Новая причинность, объясняющая такой контраст: только что евроотель и пинг-понг перед ним, и как бы предваряющий это «возрождение» униженный до уровня земли бюст Ленина (откуда-то явно свергнутый) – и вот вам, показная советская разруха. И покажется-додумается, что мы с отцом и мамой там на веранде ресторана, на открытом воздухе что-то ели, чего я не помню – но обстановка подсказывает почему-то. могло такое быть… Сойти с корабля, перекусить и идти долгим парком Ольденбургским, герцогским…
Да, я увидел фуникулёр как раз уже когда стемнело – давно неработающий фуникулёр. Его и не приметишь на фоне работающей нынешней инфраструктуры – шашлычных, столиков каких-то, расположившихся тут по тогдашним меркам невероятно и неуместно. Рукотворный угловатый утёс с наклонной лестницей в духе пзднейшего, семидесятнического увесистого конструктивизма, отделанный плиткой из песчаника, которой не помню, а помню лишь волнение. Площадка для посадки в кабинки вовсе не высока, как мне казалась, но это понятно... Кабинки, застывшие в воздухе на канате, выкрасили в одинаковый золотой цвет. Примета времени: не всё то золото, что висит… Оно хоть золотое, а не синее и жёлтое, - но ведь не везёт никого наверх, к горам, как нас тогда, навстречу овально-обтекаемым лицам других кабинок с одинокой фарой на месте пупа… Сумеречный блеск бронзоватого потускневшего золота, проблески сквозь долгий сон времени, моего, субъективного. но это тот самый фуникулёр, уходящий нынче просто в ночь на фоне тьмы-горы.
Потом мы сытно поужинали шашлычками и выспались основательно, а ранним утром я пошагал к единственному на всю Гагру банкомату, к центральной улице. Спуск с улицы Ленина к проспекту Ардзинба в уже освещённой тихим солнцем морской близости – сама благодать… На покрытой какой-то домашней, хрупкой плиткой дорожке валяются, играются чёрные котята – хотя в двух шагах железнодорожное полотно, но поезда тут ходят редко. Ходить быстро тут не принято, вот непуганные котята возле очередного тур-стенда, предлагающего экскурсии, и примостились… Иду, конечно, шагом деловым, но сам всё пытаюсь замедлить этот момент, это утро – чтобы отдохнуть в нём от суетных ритмов Москвы на год вперёд, раз уж выдалась такая загогулина… И всё, что и не попадало во взгляд мой трёхлетнего сейчас этакими самозванцами просится в эту личную экскурсию. Вот шахматные фигуры сквера возле закрытого винного или пивного ларька – металлический он, зелёный, в стиле восьмидесятых, в песочном окружении чёрный конь, белая ладья чуть выше человеческого роста. Контуры фигур немного расплылись, разрушились, но шахматный сквер не утратил сказочной атмосферы – хочется глянуть на этих странных исполинов снизу, пытаясь запомнить. Но сейчас время – их распознавать как подобие обычных, ручных фигур, а не устрашающее нечто, оценивать сходство с «оригиналами» и идти дальше…
На моей стороне пустого проспекта с изредка проезжающими маршрутками – ни души. Лавки и кафе редкие – только открываются, подметают плитку перед собой. А асфальт – о, асфальт!.. Он тут древний, серый, изначальный – кажется, с семидесятых и не менявшийся, слоистый под стать эвкалиптам-бесстыницам, обнажённым деревьям, с постоянно слезающей, отшелушевающейся, вьющейся корой…
Медлительный, курортный темп быстро передаётся: я шагаю так, не чтобы успеть куда-то, а, наоборот, чтобы прийти попозже, когда банк наверняка откроется… И среди вполне обихоженных советских зданий пансионатов, гостиниц, прохожу постепенно развалину за развалиной. И бывшее здание почты просвечивает половиной выбитой стены, просвечивает в сторону склона, тёмной горной зелени, всползающих к вершинам частных домов, коих тут подавляющее большинство… Не знай я от местных, что это простое обрушение при необдуманном усилении конструкции – точно решил бы что следы войны. Но вот здание железнодорожного вокзала и без войны, и без усиления – в отчаянном запустении.
Я даже и не понял сначала, что это вокзал: конечно же, изящный советский неоклассицизм даже в запущенном, но аутентичном виде завораживает. Но когда в нём вместо общественной жизни, вместо туристов и отдыхающих, неизменно прибывающих – только пара каких-то «комков», это удручает… это отдаляет: я даже заглянуть туда, в подземный переход как-то остерёгся. Словно боясь увидеть что-то покрупнее огорчающее… знаю, недостойное поведение – надо всё разглядеть.
Но мне хватило и полуночного стояния возле шикарного центрального Дома культуры – точно так же заброшенного, потому что теперь неизвестно, чья это собственность, и кому какая культура нужна… дворец некогда советской культуры – в бывшем герцогском имении (или что у них там?), где львы охраняли уже завоевания революции, а не знати. И только идеально звёздное небо проваливалось в черноту над этим домом опустевшей, обезлюдевшей культуры – и разило изнутри дерьмецом… Знаю, точно так же стояли в восьмидесятых полуразрушенные храмы и становились отхожими местами. Но если это – и есть историческая справедливость, «месть» Постэпохи нашей Эпохе, то масштабы несопоставимы. Да, я видел и осенние развалины Цариныно – но они были величественны, их пустота многое значила (что не будет больше царей на одной шестой части суши). А вот пустота гагрского дома культуры и кинотеатра пустота (точнее – дискотека там иногда), это пустота похуже поблекших фресок храма: тут недобор растущих над собой людей, а не богов…
Но я иду к банкомату, иду неторопливо. Нечто похожее и маленькое, камерное увидел – сам банк был ещё закрыт заборчиком и навесным замком, - зато в кирпичном обрамлении забавном, стоит прямо выходом на улицу бдящий денно и нощно банкомат. Тычешь в экран, выбираешь язык, валюту, пишешь сумму. О, пятьсот рублей – тут большие деньги! А уж восемьсот и того больше… Комиссию банкомат берёт скромную – тридцать рубликов…
И вот я уже возвращаюсь, вооружён условной платёжеспособностью. Смотрю на ларьки приветливее. Пообедать, что ли, на дорожку в Пицунду?.. Есть и тут, на улице Ленина «Домашняя кухня» - но не Юлии Высоцкой, само собой… Кухня хорошая, недорогая, скромно оснащённая в стиле «стеклопакет» кафешка, и главное – с музыкой. Не скажу, что портит аппетит такая музыка, песенка, но вот когда отсюда, из Абхазии поют про сине-бело-красные облака над Кремлём, а в припеве «Мы за Путина» - настораживаешься… Нет, они-то понятно, почему за Путина: у них, как и на Донбассе, другого выбора нет. Либо истребление грузинскими карателями, которое тут ещё как помнят – либо «мы за Путина», чтобы оставался пограничный контингент, хотя это понятие для них смутно-бандитское. Ну, поскольку на руинах советских даров, ещё времён слияния республик – тут воцарилось свои «понятия», свои авторитеты, уважающие то государство, которое имеют путинские мультимиллиардеры в Москве. И уважение сие тоже вполне отсюда понятное. Это же и есть независимость… Именно в стиле такого курортно-провинциального шансона и должны писаться самые удачные песни «За Путина». Как и та, что про «системы Град», про «такого, как». Он тут, президент Эрэфии, на сувенирных магнитиках, кстати, на полотенцах – неизменно в чёрных очках. Так авторитетнее, так – побандИтнее, а именно это тут уважаемо. Говорят (но мне, видевшему курорную утреннюю тишь да глядь, поверить сложно), иногда тут отдыхающих местные пацаны «почикивают» ножичками, случаются конфликты…
Да-да, отдав вчерашние долги за сытный ужин, я снова шагаю туда, к новостроечной части Гагр, и становится всё жарче, многолюднее. А всё равно – на Сочи нисколько не похоже… Стройные девочки идут уже из школы – преимущественно в чёрных лосинах и юбках. Как приятно видеть новые поколения, эти росточки скромные, но местные, тем и интересные!.. Да, родители их строго одевают – чтобы не путали с курортницами. Чёрненькое, но со вкусом. За проспектной линией у близких гор – растёт что грибница частный сектор, высятся и уже продаются чьи-то трёхэтажные домины. Поскольку нет тут культуры того, всесоюзного отдыха – лепится отдых у частников по иным законам, без общей планировки и «продыхов» жильё для отдыхающих…
Проспект Ардзинбы длинный, с изгибом. И вот – отделение милиции, о котором я уже слышал (хотя в книге министра культуры и участника той войны Даура Начкебия – и не читал), что именно его яростно обстреливали грузинские формирования. Нет, следы от пуль давно замазали и закрасили, разве что-то наверху, матово-голубое и неровное, слегка выдаёт былые выбоины…
Всю дорогу я пытаюсь либо догнать, либо остановить любую маршрутку с табличкой «Пицунда», но мне как во сне – чего-то не хватает. Словно не видят меня, как призрака, или темп движений моих – неправильный. Так я и кинотеатр прошагал (возле него автобусная остановка), показавшийся мне знакомым – хотя точно помню, что в то лето мы кино не смотрели. И ещё одну многолюдную остановку, к которой причаливал двухэтажный автобус при столпотворении детей каком-то спортивном… Я вышел из этого многолюдья – дальше, не к берегу, а по проспекту. Свой автомобиль я найду, дождУ…
И, как последний шанс на выходе из города и в прямой видимости моста на окружную дорогу – стайка таксистов, лениво общающихся на моей, правой стороне. Машина до Пицунды, говорит мне хваткий вожак, - пятьсот, место – двести. Помню наставление первого нашего возничего-хохмача: «у нас надо не говорить, а договариваться, торговаться надо!» Но нет – для них я «без лоха жизнь плоха», и цену сбить не удастся, а ждать попутчиков – время терять (которое сейчас дороже этих условных сотен рублей). Сдачу с тысячи насобирали, я прыгнул в синюю «Калину», и мы покатили.
Забавный я мечтатель: собирался преодолевать это расстояние на Женином велосипеде! Нет, даже с лихачом за рулём, это верный час езды, не меньше. И дорогу зная… Впрочем, какая же дорога без разговора?
- Меня зовут Астик, а тебя? – весёлый, так и пышущий радостью водитель сразу на «ты». Впрочем, я так и выгляжу. Скорости разговору поддаёт сама дорога, денёк распогодился, солнце балует так, словно в Москве и не хладь и не хмарь, а такое же лето (на что и жалуюсь в первой реплике).
- Э, да вы там все в этом тумане сидите, друг друга не видите, вон я летом двух ленинградок возил, молодые, красивые, а обе без мужей! - смеётся Астик, поглаживая раннюю лысину и приглаживая мелкий с проседью чёрный волос по бокам, - я их возил-возил, ну, они шампанским угощали «Асти Мондро», всё по нас, и манадрины и имя моё, как раз, а потом они спрашивают, а что это у вас все мужчины тут холостые? А я говорю: у нас, как лето, так все в разводе, а к зиме обратно женятся! Тут мужей, ну нас, кароче, как коров – выпускают на лето, мы сами покушаем, домой ещё на год принесём деньжат, а потом и забирать, запирать можно!..
Тут он уже смеётся в голос, видя мою долгую улыбку краеведа – тем более что коров мы как раз и проезжаем, посередь шоссе стоящих, они тут, как в Индии, почти священные животные, скорость все сбавляют, аккуратно объезжают каждую корову – уважают… кормилицы! И коров действительно отпускают на собственный прокорм… Коровы контрастируют своей первозданностью с прекрасно сохранившимися автобусными остановками работы Церетели – вот уж когда он воистину был уместен, вот его масштаб и жанр!
Это вам не Пётр Колумбович у ЦДХ, позорище всея Москвы, и не истуканы невостребованные возле его мастерской "в Грузинах"…
- Война у нас тут была, - меняет тему Астик и становится посерьёзнее, - уничтожить нас хотели как нацию, но не вышло, мы вооружились, первые два месяца своим оружием воевали, кто с ружьём, с двустволкой, кто с пистолетом, а потом уже ваши помогли оружием… Ваши до сих пор у нас стоят, мы им и пансионат отдали, из Минобороны тут любые люди отдыхают, и совхоз наш тоже ваш инвестор поднял…
Да, как им тут не любить Путина – армия плюс инвестор, вот и всё что надо небольшой республике с таким обалденным морем и вином…
- А абхазское вино всё здесь делается, в совхозе, - отвечает на мой вопрос Астик, - у нас ведь много заводов закрылось, зато экология лучше стала, ни рыбзавода, ни химзавода, ни цементного, один совхоз, и тот ваш…
Я так понимаю, «ваш» - это сугубо в плане извлечения прибыли теперь, потому что работают-то местные. Впрочем, менять настроения Астика не хочу – это ведь и экскурсия попутная. Слева озеро, в которое залезла пара священных коров, справа пансионат старинный, как говорит Астик… И скоро, чувствую, Пицунда – и отчего-то побаиваюсь, как бы отсрочиваю это свидание.
Трепетно, и неловко – чужой человек слева, Харон моей хроники, а в предыдущий раз, в три года все были свои, только свои… Чужие виделись тогда в отдалении.
Улица с деревянными но уже похожими на курортные домиками по сторонам, с широкими газонами перед домами, почти как в США, – только не говори, улица, что ты видела меня маленького (хотя ведь как-то мы отсюда выезжали в Гагры погулять?)!
Астик довёз меня до центра (в его понимании) и поехал куда-то дальше. И вот я у ворот пансионата, о котором и понятия не имел. Ещё из достопримечательностей – серая древняя церковь, которой тоже не помню, театр… Вот и расследуй, краевед-себяискатель!.. Вход на территрию пансионата – целых 30 рублей. Впрочем, пусть разменяют, пусть.
И чем ближе к морю – тем почему-то всё более захватывающе. Хотя точно тут я быть не мог, ничего этого не помню. Словно привезли меня совсем в другой населённый пункт. Но пока не волнуюсь, времени часа два-три есть. Шагаю по центральной аллее, среди лиственниц и сосен – к сиянию моря: полдень. Я имею инструкции, что делать именно в этом пансионате: там есть кофейня на крыше высокого здания, «высотного», как тут зовут.
А дальше – как будто море выхватило меня из возраста. Да, это то самое море – его не спутаешь. Вот на гагрском пляже было всё же не совсем то, а здесь – то! И пирс бетонный, продолжающий линию аллеи, да, он мог быть местом нашей посадки на кораблик чтоб доплыть на Гагр, а там выйти у того самого одноимённого рестрана… Но зачем я всё это домысливаю? Мне надо найти – подлинное пространство детства. А для этого надо поглядеть на пляж…
Всё тоже ревниво-детское ощущение, что теряю драгоценные минуты у моря: надо внего лезть, потом загорать, потом мыться или переодеваться в этих кабинках, быть среди этих людей, быть среди них, быть … маленьким или взрослым? Не даёт ответа уже засуетившийся товарищ Чёрный - шагает он к высоким припляжным доминам, и только во второй домине находит всё, что советовали – да, отвечает пожилая администраторша, кафе – это на лифте надо подняться. А запах – да, этот запах гостиничный! Вот этой впитавшей столько десятилетий чёрной лаковой краски. Немного валидольный, но и французскими духами как-то пополнившийся дух семидесятых… Вот этот запах, что звучит невероятно – да что запах, весь этот дом – мой ровесник.
Вся гостиничная башня, занимающая не так много места на земле – вся она, с состарившимся внутренним духом духов и лака – они живёт столько, сколько я. И нельзя сказать, чтобы выглядела выстроенной вчера или позавчера. Похожа на героиню фильма Эльдара Рязанова (но только чтобы снимали весь фильм в одном, этом здании) – лифт как лифт, подобающего поколения, без ярких кнопок, почти московский лифт...
Я крадусь через запах-ровесник к предполагаемому кафе. Этаж как этаж – коридор поперечный, тёмный, отделанный ДСП под красное дерево, номера узкодверные, запах гостиничного белья. Но есть и стеклянная дверка, и – да, кафе. Само по себе обзорное, но можно выйти на небольшую как бы террасу. Вот с неё-то и весь чарующий обзор...
Тут надо сидеть с лонгдринком и сигариллой, но я беру почему-то маленькую чашечку "кофе по-восточному". И внутренние часы подгоняют, подбавляют преждевременного отчаяния. Надо выглянуть, конечно, – я же за этим сюда и лез! Море, - да, сперва увидеть море, бухту с очень плавным выгибом. Пиратское море рисовалось именно в этих масштабах – в этом пространственном локусе, впервые воспринятом. И хоть я не мог его видеть с такой высоты, но это именно оно, а значит должно быть и то самое место у этого моря! Вон оно, несомненно – там, слева, если стоять перед морем. Не справа же, где резкое зкруление пляжа и ещё какие-то башни торчат, а за ими лес? Да, там какая-то долгая огороженная территория, а потом песчаный пляж. И моё голопопое детство – там.
Верно – надо идти туда, к песчаному пляжу, в частный сектор – как подсказал попутный отдыхающий. Внезапная паника – показалось что оставил кошелёк у Астика, и даже за кофе нечм будет расплатиться… Просто ты запутался из-за волнения в своём барахле, товарищ Чёрный. Панама, фотоаппарат, мобильный... Тут твой кошель. О, какое убожество представляет отдыхающий без денег… Поспешно расплатился (прекрасный кофе с густым осадком, словно с песком, всего 50 рублей) и убежал – словно стыдясь взрослой ипостаси, а на самом-то деле ещё и кофием подгоняемый. Расплатился на стойке, прислушался к работе лифтогового механизма – ба, да он тут открытый, чтоб не перегревался!.. Словно мой механизм воспоминаний, подтягивающий условный трос со мной в кабине к нужному месту, к началу некоего отсчёта – хотя, никакое это не начало, и было уже разок подробно изложено в другом тексте…
Сбежать – и из запаха-ровесника, респектабельного и пропитанного интеллигентностью отдыхающих, но именно – по-советски респектабельного. Где-то тут и Литфонда башня "из дээспэшной кости" аналогичная: да, это благоденствие давалось писателям только в те времена!.. А я вместе с кирпичной 14-этажной башней и её кафе наверху отчаянно состарился за эти пятнадцать минут, как будто иссякает последнее время, имеющееся для встречи с собой-мелким – и ты сам от себя убежишь, только не в это, а в первое, в утреннее море лета 1978-го…
Попутный посетитель кафе, пока ехали в лифте и слушали удаляющийся верхний механизм с гигантским колесом и тросом времени (как у фуникулёра; точно – это был часовой механизм, я к нему не случайно поднялся!) – сказал, мол, какая там дальше Пицунда – так, частный сектор. Сказал с презрением – с презрением ещё тех арт-элитариев, отдыхающих в СССР, с высоты этого кафе привыкших взирать… Может, он из балета, как моя тётя? Может, концертный агент, давно сменивший работу?.. Я видел таких сипловатых пьющих дядюшек в тёмных очках – с очень хорошо упрятанными голубыми наклонностями, видел возле балетов… Но и это, девиантное – частичка той родины, что ищу сейчас среди курортного покоя я один. Пробегаю детские аттракционы, миникарусели, открытые пустые ещё кафе с дешёвым разливным пивом (они ждут накупавшихся мужиков)...
Море мерцает радостью купания день напролёт – но я пролетаю его и…
Налетаю на памятник ныряльщикам (тоже Церетели?), который пролетел на первых поспешных парах, узрев только бетонный пирс и море. Как по-советски, по-скульптурному эротична эта "семья природы" с дельфинами вместо детей – и сколь окровенна и осязательно аппетитна эта физическая притягаемость груди пловчихи ко дну моря: плоды земли и вскармливают земных, млекопитающих, и тянутся к тверди, ко дну!.. Памятник тоже мой современнник, и тоже я его не мог видеть, не помню…
Ловлю себя на том волнении, что испытывал бы, потеряйся я тут, останься я вдруг без родителей (например, во время посещения аттракционов - они тут уже были, наверное, но не эти, конечно, не лёгко-китайские, а отечественные) - на милость и заботу персонала пансионата "Пицунда". Но бегу теперь явным путём – сверху увидел, каким и куда. Надо пройти долгий лес, огороженный бетонно, чей-то закрытый пансионат и пляж, а потом будет частный сектор, где мы и снимали тёмную комнатку с окном в густой сад.
Поворачиваю туда, куда полчаса назад уехал Астик. Да, вон видны уже вдали и кварталы частного сектора - в нём понавыростали и новые дома городского типа, как будто так и надо. Но и сколько лет-то прошло, товарищ Чёрный?
Сорок практически, сорок! Это срок, за который и море могло наступить на тот рельеф, что ты видал, да и война могла стереть всю эту паутинку улиц, среди которых ты пытаешься высмотреть ТО САМОЕ сплетение…
И шагаешь долгой улицей, один – через дорогу длинный забор поколения 80-х, тоже. По старому асфальту проносятся редко джипы. Валяются фрукты иногда. Пасутся коровы. Обходишь навоз. Слева парники и теплицы, слева – посеревшие хрущобы или их ровесницы… Через полчаса хода слева – перед школой памятник погибшим в гражданской войне проклятого 1993-го года. Дорога прямая и долгая – и путь этот мой есть для посторнних полнейший абсурд. Человек идёт не искупаться, не выпить, не встретиться с кем-то. Он тратит деньги и время, чтобы встретиться с местом, найти ту улицу и тот дом, в котором жил около недели (запомнилось немногое) или двух недель в свои три с небольшим года.
Да, вон он, впереди – Т-образный спасительный поворот направо, то есть к морю, к пляжу. Значит, море не отступило настолько, чтобы огороженная бетонно часть (уж не это ли пансионат Минобороны?) съела мою часть Пицунды, мою улочку с неизвестным названием… Там, на заборе впереди – ещё одна обнадёживающая надпись «Песчаный пляж – 1 км». Всего лишь километр остался до встречи с моим местом…
Тут арбузы продают и дыни прямо из багажника, тут какой-то нелегальный вход и на пансионатский пляж, но это всё не то… Я иду вдоль забора и гляжу на частный сектор, превращённый в гостинички… Улица политрука Нозадзе. Название явно новое, хотя домики старые. Всё верно, эту улицу я пространственно помню - но, по законам детской памяти, у меня так всё схлопнулось-сплюсовалось, что казалось: тут мы ехали на поезде (на автобусе, скорее всего, как и обратно), потом вышли, немного прошли левее, отец легко договорился о жилье, и мы заночевали там, впервые. Длинная лестница со двора вела сразу на второй этаж, в два марша, с прямоугольным поворотом... Однако домики тут настолько дачно-сельские, а за ними - такая зелень, что не чаешь найти той городской центральности и автостанции, которая виделась из наших окон и с этой высокой террасы (а дом вообще был устроен под отдыхающих, и такая же лестица на второй этаж имелась апротив нашей). Где был туалет - не помню, видимо, со мной ещё путешествовал белый шляпообразный или первый мой, голубой (иностранный, балетная тётя привезла), горшок.
Я ускоряю шаг – там уже мерещится пляж впереди, справа… Волнение растёт, а улочки, отходящей от береговой линии в город, всё нет, улица Нозадзе непримиримо с моей памятью течёт ровно, без значительных ответвлений.
И это действительно сосенки и песчаный пляж, кое-где имеющий старые металлические заборины, которых не помню.
Или помню? Они были, только ближе к трансформатору: мы выходили из дому, переходили улочку, а за трансформатором шли направо и потом пролезали в дыру заборную, через сетку, так было ближе и удобнее купаться.
Но почему я не отваживаюсь подойти здесь к морю, уж точно – к тому самому морю, по тому самому песку?
А потому что нет всех элементов паззла: нет улицы, наискось уходящей вглубь городка от пляжа – той самой, куда потом мы научились с отцом и мамой проходить как-то наискось, освоив пространство. Но не могла же улица зарасти, а мощный трансформатор, который грозно гудел по ночам – исчезнуть?
Только вдоль пляжа на почтительном расстоянии идущая улица Нозадзе, затем поворачивающая прямоугольно налево, и её туда, вдольно продолжает уже Рыбзаводская улица…
...отчего ты так тщательно ищешь именно этот кусок пространства, товарищ Чёрный, попробуй себе ответить? Что в нынешней жизни изменит находка того дома? Запустит какую-то нынче скрытую дорожку в воспоминаниях? Или наоборот - затрёт то, что помнится с роста в треть, а то и чтверть тебя нынешнего, затрёт напрочь? И вспомнится только эта деревенская улица Нозадзе - без нужного углубления?
Думаю, ищу я эту улицу и дом потому что, прежде прочего, сиявший вокруг мир был озарён изнури семьи любовью ко мне - той самой, "маленькой", но и такой огромной. Радостью от моего присутствия и шагов в новое, что открывают, что дарят мне мама и папа. Познать, то есть понять тайну этой яркости - и оттого ценности именно этого времени (что ещё из того, городского, московского года так ярко вспомнится?), - можно только став родителем, отцом. А если понравилось, и что-то недопонялось - то и дважды став, и человечье счастье с другой стороны увидев. То самое счастье, что выглядит для детских очей и ощущений как норма - оно, прожектором родительской заботы, иногда и грубоватой, как бывало у отца, оно ярче солнца сияет. Любовь, скрепляющая всё человечество - через-вечество, через века...
Нет, это не та столовая-кафе из стекла и железа (возможно, пансионатская), где-то за трансформатором, где мы завтракали, обедали и ужинали (ведь дома мы никогда не ели, дома только был припасённый на ночь с грозным названием "Диметил-фталат", комары были в густом саду и в комнате). Опавший стебель фонаря - тоже след централизованной цивилизации... Видите, на втором этаже темнеют ритмично ещё заржавелые, годов 1980-х вывески - названия отделов того, советского универсама?.. "Бижутерия", а может "Рыба", "Мясо"... Зато живее вглядит на столбе объявление о продаже очередного участка, о сдаче водных скутеров, комнат, прочего личного инвентаря частников, а следующим по Рыбзаводской улице стоит шикарный двухэтажный отель-новостройка с евровходом, с припаркованными у него меж коровьих лепёх иномарками...
Рыбзавод – в который я упёрся в отчаянии, став на полчаса обратно журналистом и фотографируя разруху общественного рядом с расцветом частного. Да, товарищ Чёрный, ты надеялся вернуться в своё, только своё, личное детство – но ведь пространство-то жило по законам общества. Твой мир советский, централизованный и унифицированный, перепилили и тут под Частника, он стал чудовищно контрастной мозаикой, где развалины советского соседствуют с новостройками, которыми успешно угождают господам. Общество трудно переживало тут кризис за кризисом, теперь желая лишь, как говорил Астик, мирно жить, детей воспитывать, работать и отдыхать…
Рыбзавод тебе – вместо родничка детства! Развалины рыбзавода, выводящие своим чарующим, опять же точно войной раскуроченным, пейзажем прямо к морю. Теперь тут какие-то бунгало отдельные. К камню бывшей социалистической тверди приросли жилища деревянные, но верно приносящие доход… Из развалин цехов, где разделывали рыбин – глядит телёнок, пасущийся по-абхазски без пастуха. Этот дальний потомок китов и есть единственный наследник той цивилизации, которая и отсюда ушла, усохла, как твоя улочка и твой трансформатор, товарищ Чёрный… Корова на месте индустрии, натуральное частное хозяйство вместо общепита – пора бы уж привкнуть… Не ругай чужое словами «социальный регресс» - ты вглядись в своё, ведь Рыбзавод в дни твоей Пицунды работал, был её частью. Загляни – тут полно и домов городского типа – дальше по Рыбзаводской, сушат полотенца и простыни на балконах, словно это твой сон а не явь, и только маршрутки ждут там внизу, чтоб увезти назад в твои-нетвои времена из места детства… Но в нём нет ни той улицы, ни того дома, словно закрылся портал, захопнулась, заросла травяным тайником природа – а на месте городских улиц выросла гостиничная поросль частников и их же огороды на улице Нозадзе. Назад же... Гостиницы местных частников с их сервисом, но уже без грозного единого трансформатора, дававшего электричество всей округе и, наверное, Рыбзаводу… Кого бы спросить про трансформатор - как последнюю опору-надежду?
Может, сбиться с панического темпа, выпить разливного вина там, где у ворот (возможно, возникшего уже после 1978-го) дома отдыха чего-то абхазско-государственного - стоят продавцы, спокойные и всезнающие?.. Поговорить с ними? Но я зачем-то несусь по коровьей Рыбзаводской улице дальше, к домам городского типа. Да, это часть Пицунды, которой ты не видел, товарищ - а она работала, этот завод давал работу и жильё, вот эти самые кварталы пятиэтажек, на балконах которых сушатся полотенца, это след индустриализации. Однако дальше шоссе выходит из городка, а горы близятся к морю, и там точно искать нечего. Зато тут сгрудились маршрутки и даже большие автобусы, собирающиеся назад - может, прыгнуть в одну из них и задёшево уехать, так ничего и не нащупав?
Нет, я лучше пойду назад, поглядывая на чурчхеллы бабушки-торговки. Я не сдаюсь так запросто, я углублюсь в те непохожие на наш - "росточки", от улицы Нозадзе идущие к автобусной станции - в её направлении хотя бы, хоть и становятся по пути тупиками, растворяются в зелени...
И рельеф-то правильный! Вот эти самые зелёные горы, подползающие к берегу из-под облаков, я видел из нашего окна и через забор, когда стояли на терассе. Только должна ещё быть (оттуда же виделась) автобусная станция – а от неё нет никакой перпендикулярной улицы, чтобы вела прямо от пляжа, как точно было, я же помню…
Есть у меня такая "топоцентрическая" особенность психики, даром что сын штурмана - надо оказаться именно в той точке пространства, где был до этого хоть раз, она впечаталась ярче всего дальнейшего. Она - как опора для ножки циркуля, от которой можно легко отмерять всю дальнейшую жизнь, и потому для точности воспоминаний, для хронологичности, чтобы вспомнились подробности, а прожитое тут не казалось миражом - и надо туда попасть. Но - будто шулер перетасовал колоду карт Пицунды разных лет, её улочек и узких лиманов так, чтоб мой пасьянс не сложился. Или сложился, но не в этот раз.
Впрочем, ты увидел то, что и должен был увидеть – страна СССР, в которой была Пицунда, тут давно не живёт, а значит произошли существенные изменения. Копай глубже, товарищ Чёрный – не только твою улочку ищи и тот частный дом с его лестницей на второй этаж со двора и такой же, симметричной для другой семьи отдыхающих с детьми. Нет, теперь тут свои святые, свои знамёна – они неплохи, но они отдаляют от искомой точки всех, не только тебя.
Но я иду назад, к сосенкам и улице Нозадзе. Пробую повернуть в улицу-отросток, однако и она не та, и дома не те, и вовсе она поворачивает куда-то к частным воротам, а в "направлении детства" видится только зелень и даже какое-то озерко... Надо ещё назад прошагать - но тут какой-то неуклюжий разъезд, и паркуются у шлагбаума пляжного машины купающихся. Машины пылят, и я недостаточно внимания обращаю на странный, овальный какой-то этот разъезд, и от него всё же идущую, хоть и не насквозь, но вглубь улочку (потом изучил на карте - это может быть только она, хотя часть её и "зарубцевалась"...) Новые родители и дети шагают среди сосен, мимо торговых кибиток с снедью и надувными принадлежностями купальщиков, к тому самому песочку, где я делал в море первые шаги - нет, я не пойду с ними конкурировать, странный человек в панаме и без полотенца: пусть и этим деткам сияет впервой солнце от волн и находятся бутылочные объеденные солью и волной "драгоценности"... А я пойду назад по Нозадзе - тем более, что уже звонят, уже ждут в старой Гагре.
Отчего ДНР и ЛНР оказались в бессмыслице «русского мира»? Потому что он не принёс им ничего (кроме оружия) нового, как и сюда – та же частная собственность форматирует бытие, дерибан всё тот же, только между "своими" из РФ, между табачными Захарами и прочей братвой... Эрэфия преобразовать даже Абхазию, дружественную, за столько лет присутствия ограниченного контингента армии РФ, не смогла. А какой бы тут был всероссийский курорт! И недорогой, и уже прекрасно обустроенный. Но не мыслит такими масштабами правящий класс, Сочи, как бочка сельдью, переполнен отдыхающими, а тут – тишина, пустота, частники, избушки, телёнок в развалинах заводских пасётся… Символ не только моего отчаяния.
Назад звала работа – да-да, шанс всё это изменить и докопаться до улицы Детства есть, только вход в неё, в ту улочку-коридор времени, лежит через Москву. Она и вызывает, там суд, там товарищам срочно нужна информационная поддержка – потому прыгай в такси и уже за сто рублей на общих правах лети назад, пересаживайся в маршрутку, а через час ползи в пробках сочинских к «Янаису». И уж там ощути, что ты в Москве, на родине, где и надо менять этот мир. Откуда надо его менять.
|
|
