То, как накинулись на Pussy Riot нынешние традиционалисты очень напоминает мне историю с высылкой и последующим расстрелом Клюева. Тут розовые взбесили попов, там, в СССР - голубой взбесил красных. Только тогда общество было право, а сейчас - ошибается. И это понял даже деидеологизированный, но по воспитанию-то советский интеллигент-атеист Швыдкой. Предание остракизму Пуссек вредит обществу. Почему такой категоричный вывод? Всё просто: Клюев проповедовал Регресс, а Пусськи авангардны. Он тянул назад, они тянут - пусть и неприятными, фрикционными рывками, но вперёд из болота отсталости. Да, эпатажем - но революционным. А бывает ещё контрреволюционный. Не поленитесь дочитать до конца мою как бы рецензию на очень пристрастное расследование... 

Однажды каждый себя уважающий читатель берёт помимо книг поэтов с трагической судьбой - и исторические комментарии, расследования биографов. Ибо скандалы и интриги, сопутствующие, а иногда даже опережающие появление книг мёртвых (живым такие почести оказывают до закономерности редко) поэтов в руках живых читателей – требуют рационализации. Вот и я, в свою очередь, соприбывая прежде в кабинете Кожевникова-Куняева на первом этаже «Нашего Современника» слышал не раз в ответ на собственное упоминание «А как читал высоким голосом Есенин» (не в пример сипатому Безрукову) восторженное от Сергея Станиславовича: «А как Клюев-то читал высоким – пел!» Ну, и так далее.

Язвительный Кожевников на это половинкой рта в мою сторону басил: «Да пидо*ас он был». В сущности, вот и весь сказ, точнее присказка – весьма точно и сжато выражающая базисный конфликт поэта и эпохи. Все годы, что мы соприбывали в «Нашем Современнике», писалась великая книга Куняева-младшего в ЖЗЛ или куда подальше – даже неловко спрашивать теперь, написалась ли. Помню, без пяти минут профессор Кожевников уже поздравлял Сергея, словно эспандер жал руку ему – правда, тогда ещё не с чем было. Ну да не об этом сейчас. Не дожидаясь попадания в мои шаловливые руки сего многолетнего исследования – вот, купил в Томске томскую же книгу, тонкую, скромную, недешёвую (второе издание). Автор представился как коммунист – я ему и поверил было. Но нескладушки начались немедленно.

Говорит, что коммунист, а сам возглавляет местный «Мемориал» - впрочем, тогда ещё, вроде бы храня верность «советским позициям» и ощущая контрреволюционную истерику, зреющую и выращиваемую гэбнёй в этом «Мемориале», Лев Пичурин покинул сию «правозащитную» организацию. Однако в правозащитника из коммуниста превратился безвозвратно. Как говорит мой газетный шеф и нынешний сетевой коллега Максим Калашников, правозащитник это диагноз. Антисоветская и антиисторическая (что – главное) ирония так и переливается в его закавычивании «социалистической законности» и «народного хозяйства». Всё это смешно вузовскому преподавателю обитателю руин СССР: верно, ныне ни законности, ни хозяйства... Так где же корни разрухи? Однако об этом позже, а сейчас к теме: ни последних дней, заявленных на обложке, ни самого Николая Клюева как личность мы в книге не находим. Зато учимся ловить двурушников – причём, сам того не желая, защищающий контру Пичурин и сам действует методами контры.

Вроде бы – выигрышная тема, куча ошибок в следственных документах вплоть до грамматических, но антисоветский азарт, разгорающийся в глазах «коммуниста», исследующего томский период жизни-смерти Клюева, горит ярче фактов. И здесь я вижу уже нечто психологически настолько общее для плакальщиков по «невинно репрессированным», что считаю должным заглянуть вглубь проблемы, поскольку явочным порядком занимаюсь ею в ЛР уже год как. Да-да – и всяким там саранским супругам Смородиным, поставившим эдаким крестом михалковско-православным американский термин «тоталитаризм» даже на попытке понять родной советский социализм, сие наукой будет. Одним хороша книга Пичурина – сюжет ссылки Клюева она даёт полностью.

Итак, как сыр в масле, уже ощущая себя в столичном комфорте и «голубом» супружестве, Клюев испытывает редкое вдохновение. Это видно на фотографиях, где лицо его «жены» вовсе не так счастливо, будто говорит нам: «ох, за*бал». Заметьте: я никогда не был гомофобом (а ещё меня некоторые читатели сетевых трудов и зрители ток-шоу, где профессионально вопрошаю, любят называть писклявым пи.., ну, как Кожевников Клюева), однако, погружаясь в атмосферу советских тридцатых, надо учитывать общественные настроения. Строится невиданная в мире индустрия, строятся семьи, народ прибывает в сравнении с дореволюционной «Россией, которую мы потеряли»: с 1920-го по 1939-й годы население СССР (в границах до 17 сентября1939 г.) выросло с 136,8 до 170,6 миллионов человек. Где же «миллионы», погибших в ходе репрессий, никак не пойму?

И это - несмотря на возросшее с 20,9 до 56,1 млн. человек городское население. Если в лучшем для царской России 1913 году естественный прирост населения составлял 16,4 на 1000 чел., то в 1926-м году - 23,7, а в 1939-м году - 19,2. К 1986 году население СССР увеличилось до 278,8 млн. человек, несмотря на то, что около 28 млн. погибло в Великую Отечественную Войну... Извините, увлёкся. Но эта статистика сегодня звучит краше любой поэмы: ведь нынешнее население России вернулось количественно к показателю 1939 года, чуть побольше – 172 миллиона. Тут иначе взглянешь и на репрессии с позиций добровольного вымирания при путинской стабилизации...

Так вот, Клюев – в числе возросшего городского населения, переехал. Тоже своеобразная урбанизация поэзии: даже певец олонецкой избы поселился в Гранатном переулке. Ему так хорошо в пролетарской столице, что в избытке чувств пишет он «голубую» поэму и посылает её Гронскому письмом, чтобы напечатать её в «Новом мире». Шаг осознанный и вполне политический. В момент прочтения поэмы за завтраком, рядом с недоумевающим Гронским сидит другой «младодеревенщик» того поколения П.Н.Васильев, проживающий у главреда «Нового мира» в тот момент. Это тоже штрих бытовой: никакого комчванства, московское  гостеприимство и коммунальное житие распространяется на всех, от Калинина до иногороднего молодого дарования (новый быт и Калинина, и Будённого в руссах, что редкость для советского кино прекрасно показан Романом Карменом сотоварищи в фильме «Москва, 1932»). Сейчас же не так далеко оттуда – начало 1934-го и Васильев заливается молодецким хохотом по прочтении поэмы Клюева (далее следует диалог, стоящий всей книги Пичурина, где он процитирован):

- Чего ты, Пашка, ржёшь?

- Иван Михайлович, чего же тут не понимать? Это же его «жена».

Судьбы литературы вершатся на кухне, запомните! Гронский хочет вымыть руки, но это не помогает, близость «голубого» счастья олонецкого дедульки и московской «барышни» по фамилии Кравченко ощутима им почти физически, и он дружески звонит Ягоде с просьбой сослать Клюева из Москвы подальше в 24 часа. Ягода уточняет: может, зарестовать? Нет, отвечает Гронский, злой, но не яростный – только выслать. Уже потом Гронский звонит Сталину, излагая суть конфликта, и Сталин подтверждает правильность его действий. Вот и вся первая серия. Кстати, вглядитесь в это фото (конец 1920-х, счастья в разгаре), только ли мне мерещится на лице "оленёнка" Яра молчаливое "зае*ал"? 

И пофилософствуйте теперь насчёт «умучили большевики гения». Была ли присланная в «Новый мир» поэма актом эпатажа – причём, всего советского общества, не в туалете же на стене её написал Клюев? Конечно, была. И Гронский, вполне полифонично ощущая общественные настроения, среагировал, конечно, субъективно, но правильно. Новый мир советский был наполнен совершенно иными веяниями – и, кстати, личным, но и вполне должностным мотивом изгнания Клюева из Москвы было спасение от него творческой молодёжи. С позиций нынешнего безвременья  и бесхребетности исчезающего постсоветского общества – акт, безусловно, насильственный и правозащитно осуждаемый. Но вы представьте тогдашний литературный микросоциум, вполне соцреалистический, целеустремлённый. И тут вдруг – такое эпатажно-«голубое», растущее в масштабах, претендующее на публикацию. А любая публикация при советских, а не нынешних тиражах «толстяков» - это пропаганда. Так что прав Гронский был на все сто, и ещё проявил пролетарский гуманизм.

Зачем сослали Клюева, как вы думаете? Главное – лечили от «голубизны». Ему преподали урок – причём вполне художественный и конгениальный его эстетическим исканиям. Избы воспевал и «раньшие» времена? Ну, так и ступай в прошлый традиционализм из коммун, в холодную избу из московского комфорта с паровым отоплением, если не понимаешь, чем можешь этот комфорт оправдывать и ещё публично лезешь в афедрон художника. Здесь не послушание и идеологическая «верность» имеется в виду вовсе – а движение либо вместе с обществом, либо вспять ему. Клюев именно этим эпатажным своим шагом подтвердил, что стоит в сторонке.

Чтобы не сочли и меня голым пропагандоном, уточню: и сам Ягода после будет заподозрен при обыске в «левых» связях (в числе изъятых вещей – редкий по тем временам резиновый страпон и прочая «голубая» атрибутика). Однако не это ляжет тенью на уже воспетого в книге «Канал имени Сталина» бывшего парикмахера, а кое-что посерьёзнее. Впрочем, список изъятых у него вещей, если вы с ним знакомы – сам по себе приговор, буржуазность таки победила в нём чекиста, а суд лишь привёл приговор в исполнение. Внутренняя борьба Генриха скрыта от нас, но она точно имела место, и неожиданностью выстрел советской судьбы для него не был. И то, что красная Фемида была одинаково сурова тогда, в 1937-м, и к ссыльному, и к высылавшему – показательно. Работали не субъекты, внося своё субъективное в общество – работало общество, работала та самая социалистическая законность, над которой пытается посмеиваться Пичурин. А она – есть сумма бдительностей, и по отдельности сомнительные, падкие, слабые и ненадёжные могли и являли в коллективе силу, коллективный разум был сильнее частных пороков, и пороки эти вычищал из личных закутков.

Покаянная поэма

Прибыв почти туда же, куда сослали семью Макшеевых (читайте вольный перевод моего интервью с Вадимом Макшеевым в "Литературной России" № 15, 2011), Клюев оказался в обществе подобных ему – бывших беляков, кулаков, казаков. Чуждый «черни», ощущал неуют, но кое с кем подружился. Конечно, условия той «раньшей» жизни оказались изнурительны, и ссыльный стал эпистолярно молить всех, вплоть до супруги Горького, о пощаде. И тогда же, что очень существенно, написал и отправил в Москву почтой с кропотливыми инструкциями (кому читать, кому не читать, и никому в руки не давать, чтоб не спёрли) покаянную по своей сути поэму «Кремль». У всех у них, у контриков, был свой «Батум»… Пичурин «Кремль» очень хвалит, и только в этом он ещё кажется советским патриотом, далее же скатывается окончательно к правозащитному стёбу.

Снова возвращаемся к сюжету. А что, если б Клюев послал не «голубую», а «Кремль» Гронскому? Да, это была бы иная судьба, но он свой выбор сделал не в ссылке, а в комфорте. Ему казался его личный «голубой» восторг дороже общественного восторга парадов у Кремля, дороже индустриализации и прочего «низменного». Общество адекватно отреагировало, ибо паразитов, угрожающих ему в период беспрецедентного роста и революционного развития – не терпело, так как они способны уничтожить его на корню (1991-й это доказал позже). И это не просто красная риторика, это историческая истина, с которой СССР не только встал в кратчайшие сроки вровень с США, но и победил в Великой Отечественной.

Выходит, что только отведав холода и голода Клюев смог ностальгически узреть Кремль, осиянный красными звёздами и принимающий парады физкультурниц? Да, и «Кремлём», выражающим радость и советский патриотизм (нынешние нытики добавят: метафизически) Клюев заслужил временное спасение, ему позволили переехать в Томск до окончания лоции, то есть дали шанс пережить зиму. Но тут обострилось как раз то, за что его сослали – в письмах к возлюбленному Яр-Кравченко. Письма не подлежали перлюстрации и обыкновенной почтой доставлялись невскрытыми адресату. В это трудно поверить, но так и было. И остаётся лишь опять искать метафизику в том, что неспособность выздороветь при такой радикальной терапии от «голубизны» как-то учуяла советская власть.

Тут пора задуматься, а где и кем была эта советская власть. Супруги Смородины и прочая развесистая клюква, обожающая Никиту Михалкова, несомненно, считает, что советская власть восседала в Кремле, и это тиран Сталин со стаканом кровавого чая и прочие «русофобствующие комиссары», повелевавшие миллионами. Но это бред безродных Иванов, дорогих россиянов. Сила и прогрессивный потенциал советской власти был в низовом самоуправлении при экономической централизации. Миллионы повелевали Сталиным, и в интересах людей труда в редчайший час истории ударно вершилась невиданная геополитическая стройка. Советская власть, как я уже намекнул выше, была властью каждого члена общества, если он вполне осознавал, где прошлое, где будущее, и что от капитализма к коммунизму без боёв, потерь и коллективных усилий – не пройти.  Кстати, понял это только отведав климата землянок и Клюев, с опозданием, но покаянно воспевший индустриализацию как коллективизацию духа и сил советского уже по составу народа. Территориально он был теперь ближе к Магнитке, к Кузбассу – вот и ощутил дыхание не столичной богемы, а пролетарского государства. И взмолился: «Прости иль умереть вели!»

ССР против СССР 

Однако прежний образ жизни взял своё (отметим, что любовные письма к художнику, так великолепно запечатлевшему прочтение Горьким «Девушки и смерти», тоже литературный памятник), и старец стал сближаться в Томске с родными ему по духу «бывшими» - ссыльным дворянством, экс-жандармами и прочими патриотами «России, которую мы потеряли». Это и было замечено советской властью – то есть окружающими его людьми. Как Пичурин ни пытается выдать процесс над Союзом спасения России лишь выдумкой одного следователя Горбенко, нестыковка ряда фактов всё же опровергает его правозащитные морали. Вот он пытается шутить, излагая с нервной усмешкой, как полнейший абсурд и чекистскую паранойю, материалы дела: «Русский мужик привык к палке. Посему единственно приемлемым строем в России должна быть ограниченная монархия. В помощь монархии должна существовать дворянская организация, нечто вроде английской палаты лордов. Дворянству будет принадлежать земля, промышленность, и, разумеется, реальная власть. Власть эта достигается путём вооружённого восстания, свержения Советов и беспощадного массового террора против пролетариев, бедноты и коммунистов. Что же касается интеллигенции, то она сначала допускается, а потом постепенно отстраняется. К восстанию нужно тщательно готовиться, имея в виду, что время для него – конец 1937 года, - именно тогда начнётся война фашистских государств против СССР, именно тогда Германия и Япония придут к нам в качестве освободителей.» 

Жаль, нет физиономии автора на обложке книги – на эти шуточки моему чекистскому взгляду отвечает лишь невинный толстовский анфас Клюева, нарисованный его возлюбленным Яром… Ну так, продолжим смеяться с Пичуриным? Верно, фашизм напал на СССР не в 1937-м, а чуть позже. Но ведь напал – и именно в Японии закончилась та война. Странное совпадение с «чекистскими вымыслами», верно? А ещё – фашисты действительно истребляли в числе первых коммунистов и рабочих. А ещё – когда контрреволюция в СССР таки произошла, то именно эта «мемориальная» гнилая интеллигенция и допевала недопетые расстрелянными в 1937-м песенки, и её за это сперва допустили до власти, а потом отстранили. Снова совпадение… Понятно, что сие Пичурин писал не в 1937-м, и поправки современного языка делают его изложение столь актуальным. Но мне чертовски приятно находить оправдание каждой фразе этого «вымысла» в уже свершившейся, к сожалению, истории борьбы и гибели нашего советского народа. Увы, народ не понял, что гибнет в себе самом – как коммунист умирал в Пичурине в ходе его «расследования». 

Безусловно то, что именно футуризм чекистов спас тогда страну от ранней смерти – ибо удара в спину, даже слабого, даже клюкой Клюева, растущий советский организм не выдержал бы. Он готовился к неизбежной войне, гнал на всех парах индустрию, чтобы выставить против немецких танков адекватную армаду. Вот откуда взялась и «истерика» Гронского, и потрясающая прозорливость Горбовского. То, над чем пытается потешаться Пичурин – и есть перманентная контрреволюция, угаданная в зародыше, и лишь искавшая подходящий исторический момент, чтобы сбыться. И мужик русский теперь терпит палку олигархии, омоновскую дубинку – потому что чуть выше неё, среди иконостаса «умученных социализмом» располагается клюка Клюева. Потому что «мартиролог» рэпрэссированных – вот наилучшая индульгенция тому новому дворянству гэбни (да-да, именно той, что в предыдущем поколении репрессировала, но поняла, что может погреть руки на вековых дивидендах), которая выкачивает нефть и газ, рубит и вывозит лес из советской, бывшей колхозной, по конституции всеобщей земли. Они, силовигархи Путина-Сечина, вроде как мстят за всех погибших в ходе строительства коммунизма, ибо стали шлагбаумом на пути к нему. Расплата, в результате которой сказочно богатеет элита и беднеет-вымирает большинство, местами ещё смеющейся над «народным хозяйством»…

Есенинщина после Есенина

 Была у «Алисы» малозаметная песенка на «Блок Аде», которую мало кто расшифровал своевременно, а в ней такие слова: «Мы начинаем движенье вспять, мы устали молчать». Тут и гласность и… регресс. Вот точно по этой формуле шёл не только Кинчев в своей эстетике и идеологии от анархизма к православию и убогому, унизительному для советского человека шовинизму – так шёл весь контрреволюционный процесс в СССР и потом РФ. Движенье вспять, эстетика уходящего всегда присутствует в литературе, в обществе – но когда она становится общим местом, лейтмотивом, как сейчас (если вы следите не только за михалковскими киноновинками, но и за рекламой Сбербанка, например), это значит, что и всё общество повернуло, сперва ментально, а затем и реально топает в прошлое. Клюев потому так держался за избяную эстетику, старообрядчество и уже погребённую революцией и индустриализацией Русь, что был чужд обновлению. И если в нём борьба прошлого с настоящим шла с наименьшей силой в двадцатые (была ведь и книга «Ленин»), а в роковом для него 1934-м обострилась лишь в «Кремле», то в Есенине – она развернулась раньше и безжалостнее для его личности.   

 Алкоголь – тоже классовый враг своего рода, но он осыпает только те мозги, которые не сделали свой выбор. И если Есенин стоял на перепутье, и в конце концов так и повис - растянули его разнонаправленные вектора, то Клюев был «почвой» Есенина. Куда более махровым является его «русизм», кулацкое происхождение тут сказывается, но не оно решает за поэта. Поэт – самый свободный гражданин, ибо его слово независимо. И кто знает, не будь и у Клюева шатаний, не будь «Кремля» и «Ленина», он бы и вовсе выпал из Эпохи, может быть. Кому интересны все эти избушки сами по себе – разве что краеведам?

 Но, оказывается, нет – и тут срабатывает извечный контрапункт загадочной русской души, унаследованной советским человеком помимо его атеистического самосознания. Очень жалостлив народ – а когда ещё вешаются молодые поэты, а старых ссылают, ну, как ту не полюбить? И в избёнки их заглянешь с большим интересом, нежели в воспетые Маяковским железные исполинские внутренности Эпохи. Ведь там – диковинное, ведь там – гонимое… Назвавший первым явление это, эту ретроградную умильность «есенинщиной» культуролог своей эпохи Бухарин – конечно, преувеличивал её значение. Однако и сам не устоял от экономических соблазнов смычки с кулачеством и «зажиточным крестьянством». От политиков иногда остаются лишь короткие фразы – когда и кости истлевают и прах позабыт в братских захоронениях «невинно репрессированных». Эпитафия Бухарина, самая громкая и яркая – это «обогащайтесь», как эпитафия Ельцина – «загогулина». И сказано-то было по делу – но не то словцо, старорежимное, эксплуататорское. Вот потому и эпитафия. И ведь та же самая кулацкая рубаха из-под жилетки торчала в этой фразе, которую пытался вытащить вместе с прочим исподним у мёртвого уже Есенина Бухарин. Что поделаешь: любил он урбанизированных уже поэтов вроде Пастернака (что говорит снова плохо о Коле-балаболке, как звали свои партийцы Бухарина, – его недальновидность сказалась даже тут, ведь из Пастернака выросла контра куда более Клюева или Есенина навредившая СССР). А большевик обязан быть не только культурологом, но и футурологом.

 Но «есенинщина», если выделять её не только в стихах самого Есенина – действительно негативная, депрессивная тенденция, уводящая от созидания в кабаки. И она куда гуще, хоть и без алкоголя, проявилась у непьющего Клюева – ибо во многом был он духовным отцом Серёженьки, как звал его сам. Тут «голубое» его обаяние не при чём, но было именно так. И даже когда томские студенты хлынули в гости к Клюеву (единственный по духу советский эпизод в его ссылке) и он читал им Есенина, старец не выходил из образа, ибо жил он прошлым. А ведь студенты могли стать его связью с настоящим, мог он их притянуть московским авторитетом и вести семинары какие-нибудь, хоть на дому, хоть не публично – и это составило б ему славу исправившегося, советского. Однако встречался нищенствующий не с теми и не там – посему нечего удивляться тому, что однажды его увели в следственную тюрьму на улице Ленина.

Последние люди, а не последние дни

 Любопытный штрих: переписка с возлюбленным открывает мир страстей, кипевших в чахлом старце, на чём настаивает Пичурин. Мол, такой немощный старик не мог руководить ССР – он лишь существовал. Письма сие поровергают: у Клюева хватало сил не только ревновать Яра к женщинам, но и давать ему учёные наставления, чем «голубой» мир лучше того, в котором нельзя проникнуться подлинным вдохновением «сидя верхом на бабе» (меня эта поза озадачила, впрочем в юности с первой любовью в деревушке Ладеево под сенью вполне клюевских чердачков мы пробовали и так)… К чести Яр-Кравченко: он и только он присылал средства на съём жилья для ссыльного. И лекции оторванного от его афедрона не мешали испытывать к Клюеву товарищеские чувства.

 Однако мы, было, проскочили самое важное: ведь то, зачем удалили из Москвы совратителя творческой молодёжи – свершилось! Яр-Кравченко вернулся в женское лоно, о чём честно сообщил «голубому» ревнивцу, и стал отцом и для Эпохи прекрасным портретистом. Советская ссыльная педагогика одержала победу – однако, только в Москве. Потеряв этот «московский корешок», Клюев озлобился на советскую власть окончательно.

 В Томске росло дело ССР, причём, вновь считая это незначительным фактом, Пичурин описывает сцену, когда один из клюевского круга «бывший» засветился – на курорте, где отдыхали шахтёры из близкого Кузбасса. Некто Мельников, из крестьян, был  изгнан из армии за антисоветские настроения, женат был на дочери священника, стал ненадолго буровым мастером, но после осел в школе. То есть имел прямое воспитательное влияние на рабочих (школа первой ступени). И вот, отдыхая в Институте физических методов лечения (советская роскошь 1930-х!), разболтался антисоветчик так, что на него подали заявления аж четверо его соседей по палате. Снова домыслы? Что-то не похоже. Сей завуч ощущал себя окружённым подобными, а потому позволял себе прямо на улице в присутствии одной из его «засветивших» заявить, что красноармейцы плохо одеты, то ли дело царская армия… (Сталин тоже ощущал нечто подобное, и когда времени прошло достаточно вернул былой блеск погонный). Однако такие выступления в тех местах, где Колчак не так давно рубал рабочих тысячами – странновато звучат, верно? Но это – с какого расстояния смотреть!

 Ведь вся антисоветская мифология репрессий и держится на временной удалённости и классовом беспамятстве. Та самая ретроградная жалостливость стала пороком уже высоко развитых в культурном отношении масс – а ведь (и вот в чём исторический парадокс) именно для того, чтобы образование стало общедоступным, и проводились репрессии против старорежимников, видевших себя новой элитой и норовивших вырвать власть у «чумазых». Но вот чумазые отмылись и… стали испытывать жалость и симпатию вовсе не к тем, кто водопровод и душевые строил, а к тем, кто из избёнок ворковал о былой Руси! И только в этом направлении мышления стал возможен мелодраматический до баснословности «Адмиралъ» - ведь сам по себе доклад Хрущёва был точно такой же спекуляцией и пиаром. И реабилитация массовым порядком проходила без разбора дел, под горячую руку, как и сами репрессии (впрочем, их-то оправдывала историческая обстановка, а вот «оттепель» - нет). Так, ССР был сочтён невинно репрессированным за отсутствием события преступления. Хороша формулировочка!

 То есть, надо было повторить «белый» путь в СССР из Харбина, колчаковский поход уже под японско-фашистскими знамёнами, чтобы ССР сочли хрущёвские «юристы» преступной организацией? Но нет же: в 1937-м, после раскрытия первого военного заговора, который по всем пунктам Тухачевский признал (и никаких следов побоев и насилия на его лице в тот момент не было – что свидетельствовали присутствовавшие при оглашении приговора Ворошилов и Буденный), общество напряглось и стало точно антибиотиком сильным вытравливать не только болезнетворные бактерии, но и нейтральные до поры до времени. Однако терпеть в Сибири, в тылу во время ВОВ даже такую тихую контру – было бы немыслимо. Напичканная озлобленными ссыльными, Томская область и Сибирь могла бы дать в помощь РОВСУ очередную РОА куда быстрее Украины и с чеченско-ингушским предательством эти масштабы были бы несравнимы.  Ибо сюда бежали заводы, сюда переносилось всё творящее на Победу – незащищённый центр советского организма.

 Посему либеральничать было некогда – да, именно сбивчивым нервным языком местных жителей, нового поколения большевиков-чекистов писались показания на допросах и приговоры. И не москвичом, а ленинградцем казался им контрик Клюев. Какая в Сибири разница? Если выгнали из столицы, уже подозрителен. Таков был приговор Эпохи тем, кто не вжился в её идеологию. Кстати, считающим Клюева божьим одуванчиком, живущим в мире со всеми – неплохо бы прочесть в его письме вот это: «Сибирь мною чувствуется как что-то уже нерусское: тугой, для конских ноздрей, воздух, в людской толпе много монгольских ублюдков и полукровок…». Где же всеобъемлющая русская душа? Неплохо так для эпохи победившего пролетарского интернационализма? Если этих писем в НКВД не читали – то зря. А вот ещё хорошая картинка, помимо воли ссыльного Эпоху характеризующая: «За дощатой заборкой от моей каморки – день и ночь идёт современная симфония – пьянка, драка, проклятия, - рев бабий и ребячий, и все это покрывает доблестное радио.»

 Да, пьянка, да – в малообразованных, трудящихся томичах ещё тоже сражаются царское необразованное прошлое с коммунистическим будущим, но в том-то и дело, что и сюда уже пробралось воспитывающее радио! Не будь его – это и было б прошлое, причём то, которое должно бы нравиться деревенскому Клюеву. Народ в своём естественном великолепии! Но нет же – и Клюеву не нравились именно такие пороки (свои он к низменным не относил, потому и не пил). Вот такой странный старообрядческо-педерастический эскапизм – он ведь тоже за лучшее общество, но не с народом. Ссылка была проверкой на прочность его эстетики, и она не выдержала – и потянуло от народа к элите. К Волконским, к Мельникову, к князю-батюшке Ширинскому-Шихматову, к людям «из раньшего времени»… Живя по соседству и частенько собираясь, они явно говорили не об успехах индустриализации – а о том, как было хорошо с царскими офицерами и при монархии. В это «коммунист» Пичурин не верит, он считает их эдаким невинным домом ветеранов. Правда, зачем им понадобился связной датчанин – тоже неясно. Но это может быть неясно, снова - только в уже отвоёванной у фашизма, крепкой стране. Однако монархия-то торжествует – что думает о путинской монархии и престолонаследии наш клюевед, кстати? И что это он так расшаркивается перед первооткрывателем дела Клюева «офицером МВД» Ю.А.Хардиковым – не этот ли типичный силовигарх путинского поколения, незащитивший СССР, а урвавший от него куш, приватизатор томского обувного завода (а ныне успешно бежавший в Прибалтику «ссыльный» лужковский префект), оплатил издание книжицы?

 И вот, миллениум показал на руинах СССР, что футуристически выслеживавшие ССР НКВДшники оказались правы – было чего бояться, и если боялись сильнее, то они же сами потом и шли на расстрел за превышение полномочий, как капитан госбезопасности И.В.Овчинников в 1940-м, уже очистив общество от потенциальных предателей. Да, это не «правосудные» приговоры. Но исторически они оправдались полностью. Это не снижает, а даже значительно повышает литературную ценность творчества и судьбы Клюева. Не одному «рыжему» Бродскому сделала советская власть биографию. И Клюев, в отличие от Пичурина, для меня теперь интересный заочный собеседник: коль скоро Россия снова оказалась в точке выбора вектора, либо туда же, куда 20 лет сползали, в избёнки, шовинизм и к дальнейшему дроблению страны, либо к новым следственным тюрьмам, в которых олигарх окажется рядом с его лакеем, сегодня трубящем о рэпрэссиях на ТВ.

P.S. Вы будете смеяться, но этот самый скрытый антисоветчик-долгожитель Лев Пичурин - восседает во фракции КПРФ в нынешней Томской городской думе, на щедрых буржуйских хлебах, которые правящий класс отслюняет придворным театрам-думам. Лев Пичурин, сын репрессированного и отомстивший "Сталину" за отца "через Клюева", был даже фронтменом предвыборной кампании! Вот как всё запущено и как в союзе с зюгановщиной клюевщина подтачивает на местах остатки советского общества...