Сталин и его эпоха

Поскольку история с мальчиком не утихает, вставлю и я свои пять копеек.

Тем более, что мой земляк, член Совета Федерации от Пензы Олег Мельниченко выступил в защиту того самого мальчика – дескать не надо травить ребенка. И пообещал зазвать его в Белокаменную и вместе с ним предаться изучению истории ВОВ.

Мельниченко сообщил, что у него состоялся телефонный разговор с директором Музея Победы на Поклонной горе Александром Школьником.

По его словам, было принято решение пригласить Николая Дисятниченко и других старшеклассников гимназии №1 Нового Уренгоя в музей, чтобы они своими глазами смогли увидеть историческую правду о Великой Отечественной войне, а по итогам — провести круглый стол с их участием.

«Николай умный и грамотный парень. Мы с ним и ребятами все вместе поизучаем историю Великой Отечественной войны. Я уверен, что они все правильно понимают и, изучив дополнительный исторический материал, смогут более глубоко прочувствовать нашу Победу», — цитирует Олега Мельниченко пресс-служба Совета Федерации.

Мальчик реально пошел по рукам. Но съездить на халяву после Берлина в Москву «поизучать» историю дело, несомненно, хорошее, но останется ли время на «поизучение» других предметов, особенно учитывая то, что ЕГЭ – штука беспощадная...

А Олег Владимирыч, историк по образованию и бывший министр образования Пензенской области, всегда умел держать нос по ветру. И после того, как в защиту мальчика выступил пресс-секретарь президента Песков, Мельниченко тут же отважно встал в один ряд с пресс-секретарем. Хотя, ИМХО, зря это они – мальчика никто не травит - ему скорее делают рекламу. Политическую. И он еще станет проводником мира, вроде Аманты Смит и Кати Лычевой в одном флаконе. Мальчишка-то не по годам шустрый, и хорошо уже знает, где говорить, и что говорить.

Вот только историю – если уж его позиционируют как «молодого историка», ему подучить не мешало бы. Поскольку историку, даже самому юному, вместо «Советская армия» следовало бы писать «Красная Армия», и не следовало бы писать «так называемый» «Сталинградский котел». Ибо котел был самый что ни на есть Сталинградский.

И уж совсем не стоило писать что «солдат умер от тяжелых условий плена 17.03.1943 г.» Ибо солдат умер не от тяжелых условий плена, а несколько от иных причин.

Для начала отсылаю к своей статье на сайте «Пенза онлайн» от 05.05.2017 г. «Да, враг был храбр. Тем больше наша слава»

«8 января 1943-го года в Сталинграде генералы Н.И. Воронов и К.К. Рокоссовский выдвигают ультиматум Ф. Паулюсу с весьма почетными условиями сдачи в плен. В ультиматуме, в частности, был такой пункт: «Всему личному составу сдавшихся войск сохраняем военную форму, знаки различия и ордена, личные вещи, ценности, а высшему офицерскому составу и холодное оружие». Окруженные немцы, однако, столь заманчивое предложение отвергают и в условиях зимы, холода, голода, нехватки боеприпасов, оказывают упорное сопротивление еще почти месяц. Солдаты вермахта были истощены настолько, что из 90 тысяч сдавшихся в плен, несмотря на медицинскую помощь и достаточно комфортные условия содержания в плену выживает всего 6 тысяч».

А теперь разберем историю сдачи 6-й армии более детально и обратимся к роману К. Симонова «Живые и мертвые» (заранее извиняюсь за обильное цитирование, но оно того стоит). Это – про отбитый у немцев в Сталинграде лагерь наших военнопленных:

«Только глубокой ночью на вторые сутки самое тяжелое наконец осталось позади. Последний, четыреста восемьдесят третий по счету, освобожденный из плена, пройдя санобработку, был уложен на чистые простыни в госпитальном бараке.

В регистрационном журнале появилась последняя цифра "483", но против цифр еще и теперь не всюду стояли фамилии. Многих и до сих пор бесполезно было спрашивать.

"Около шестисот живых", — сказал там, в лагере, старшина. Но люди умирали, пока в лагерь шли машины, умирали, когда их выносили из землянок и клали на машины, умирали, пока везли, умирали во время санобработки. А несколько человек умерло, когда их уже переносили на носилках, чистых, вымытых и обритых, из барака в барак. И некоторым из тех, что сейчас числятся живыми, еще предстоит умереть в ближайшие дни от необратимых явлений, вызванных длительным голодом.

Чего только не навидалась и не наслушалась Таня за эти полтора суток! Даже спать не тянуло, несмотря на бессонную ночь, и есть не хотелось, и казалось, никогда не захочется.

Барак, в котором шла санобработка, целые сутки был как адская кухня: весь в пару, в потоках грязной воды, в комках падавших на пол спутанных, шевелящихся от вшей волос, в рванине сброшенной одежды. Особенно страшно было в первом отделении, а всего их было четыре. В первом еще не мыли, только раздевали догола и щетками соскребали с тела вшей. Во дворе, под окнами, была вырыта большая яма, и в ней горел мазут; туда охапками таскали снятую одежду, а вшей все время заметали с пола вениками в ведра и из этих ведер тоже ссыпали туда, в огонь.

Во втором отделении стригли, брили везде, где росли волосы, обмывали по первому разу и опять вместе с волосами таскали жечь целые ведра вшей. Даже старики санитары, воевавшие и в германскую и гражданскую, говорили, что в жизни такого не видели.

В третьем отделении было уже легче: там только мыли еще раз. А в четвертом начинался рай: там одевали в чистое белье и клали на носилки.

Если не считать нескольких врачей, сестер да десятка парикмахеров, всю самую страшную работу внутри барака делали девушки из банно-прачечного отряда. Их было много — пятьдесят, но работы было столько, что все они к концу валились с ног от усталости.

Девушки, девушки из банно-прачечного! Это ваш-то отряд, как вы сами с усмешкой рассказываете, зовут на фронте "мыльный пузырь"? Это про вас-то плетут всякие были и небылицы отвыкшие на фронте от женского тела, изголодавшиеся мужики? И кто его знает, сколько в этом правды и сколько неправды, наверное, не без того и не без этого. Но все равно, главная правда про вас та, что не было и не могло быть на целом свете в эти сутки лучше людей, чем вы, и не было рук добрей и небрезгливей, чем ваши, и не было стараний святей и чище, чем ваши, — помочь человеку снова сделаться человеком! И ни одна из вас не дрогнула, не растерялась, не ушла, не закатилась в обморок, как тот врач-мужчина в лагере. Ни одна!

Об этом вечером, когда домывали последних раненых, сказал Тане Росляков. Сказал, как стихи, именно этими самыми словами, которых Таня никак не ждала от него, показавшегося ей поначалу человеком, зачерствевшим на фронте. И глаза у него вдруг стали такие, каких Таня не ожидала увидеть на этом жестком, орлином казачьем лице. Говорил о девушках почти стихами, а в глазах стояли слезы.

А сама Таня, пока была там и работала вместе с девушками, об этом не думала. Просто видела, как они работают: быстро, бережно, без устали. Ни один из их рук не выскользнул, ни одного на пол не уронили. А уж держали руки такое страшное, что даже телом-то назвать нельзя!

Она сама много раз, когда люди теряли сознание во время санобработки, делала им уколы. И в пальцах до сих пор осталось ощущение: держишь не руку, а кость, а вокруг нее мешок из пустой кожи. Некоторые все равно умерли и после уколов, и понесли их не вперед, туда, в четвертое отделение, в рай, как шутили девушки, а назад, обратно...

А теперь все, кто остался жив, и те, кто не будет жив, но пока еще жив, лежат здесь, в госпитальном бараке, на двухэтажных нарах. И уже явились на смену врачи, и можно пойти в палатку, где развернули питательный пункт, и попить там чаю, но идти туда нет сил. Можно и просто лечь на койку, где сейчас сидишь, — она свободная — лечь и заснуть до утра. Но спать не хочется, а в голове вертится что-то, чему и названия нет: какие-то обрывки виденного и слышанного, так перепутанные, словно это не мысли, а дикий, страшный сон...

Один, когда его мыли, ругал немцев матом за то, что не поставили пулеметы и не расстреляли, вместо того чтоб морить голодом.

— Ну и хорошо, что не расстреляли, — сказала ему Таня. — Вы теперь жить будете.

— А может, я жить после этого не хочу. — Он посмотрел на Таню дикими, злыми глазами, словно она его обидела, сказав, что он будет жить.

— Поскорей вылечивай, доктор. Я еще их убивать пойду... ни одного на семя не оставлю...

И думал, наверное, что кричит, что грозный, а сам еле-еле слышно шептал эти слова и умер, когда несли уже в чистом белье. Сердце взяло и кончилось!»

«Ты за сегодня здорово продвинулся, вон куда вышел!

— Да, рванули, — сказал Синцов. — Злые были сегодня и вчера после этого лагеря.

— Не видел его, времени не было поехать. Говорят, тяжелая картина.

— Такая картина, что вчера, как ни требовал, ни одного пленного не взяли. Только сегодня к вечеру принудил. А про себя, в душе, подумал: еще слишком отходчивые у нас люди, если на вторые сутки после такой картины все же пленных взяли. Я комбат, мне приказано требовать, а будь я солдат, не поручился бы за себя после этого лагеря».

"Что ж, будем готовиться!" — а когда остался вдвоем с Синцовым, злобно сказал о немцах:

— Не хотят сдаваться, паразиты! — и матюкнулся, первый раз за все время.

Синцов смотрел на свирепо ходившего по подземелью Ильина и вполне понимал его чувства, — сам испытывал то же самое. Сколько раз за последние три недели боев возникало это чувство злобы против немцев, которые сидят, не сдаются, заставляют нас снова и снова идти на жертвы. Про своих в таких же обстоятельствах сказали бы "молодцы!", а про немцев — "паразиты!". И что же еще было сказать о них, если завтра из-за этих паразитов опять идти и класть головы. Сколько — неизвестно, но сколько-то класть! Вчера, когда узнали про Паулюса, в первый момент почудилось, что все выпавшее на твою долю здесь, в Сталинграде, уже за спиной. Если еще не все и не всюду сдались, так через час или два сдадутся. И конец! Тишина. А сегодня выходило, что тишина сама не придет, за ней еще надо идти туда, вперед, где стреляют. А если не идти, а ждать, когда придет сама, тогда все зависит уже не от тебя, а от немцев. И неизвестно, как бы ты сам решил, если бы сказали: "Действуй на свое усмотрение!" Неизвестно, насколько хватило бы нервов топтаться на месте и ждать тишины".

"Известие о капитуляции Паулюса за несколько часов распространилось по всей армии.

Таня узнала об этом от своего начальника Рослякова, — он приехал проверить, закончила ли она эвакуацию немецкого госпиталя, где вместо одной ночи застряла на целых пять суток.

Армия захватила восемь таких немецких госпиталей, и Таню подвело знание немецкого. Росляков на второй день оставил ее, сказав: "Ничего, посидите с фрицами, у вас это хорошо выходит".

Кто его знает, как это выходило. Может, и в самом деле лучше, чем у других. Во всяком случае, раненые не голодали — этого она добилась, хотя и пришлось много ругаться, особенно первые двое суток. Снабжать немецкие госпитали заранее никто не планировал, отрывали от себя, а с подвозом было не богато. И все-таки, ругая немцев на все корки: "Пусть подохнут!" — в конце концов выделяли что могли: видно, уж такая она, русская натура, — приходилось удивляться не только другим, а и самой себе. Она пробовала ожесточить себя, воскрешая в памяти партизанскую жизнь. Но воспоминания о тех немцах, там, в ненавистном немецком тылу, все равно не помогали ей ожесточиться против этих немцев, здесь, в ее госпитале. Госпиталь был немецкий, но она привыкла за эти дни думать о нем как о своем. Так и говорила вслух: "Моим немцам жрать надо", "Моим немцам..." Дожили, называется!

Старалась уверить себя, что эти немцы, у нее в госпитале, — совсем другие люди, чем те, в Смоленске. Да они и в самом деле были другие. Они умирали или поправлялись у нее на глазах, жадно и благодарно ели, стонали или терпели боль, тревожно спрашивали, можно ли будет писать письма из плена, и уже заранее писали их. Были и такие, что показывали фотографии детей, и она не могла заставить себя с ненавистью смотреть на это "фашистское отродье". И дети были похожи на детей, и лежавшие в госпитале немцы были похожи на людей, и она спорила из-за них со своими, и еще сегодня в последний раз скандалила, уже при эвакуации госпиталя, когда грузили на машины неспособных ходить, а способных передвигаться строили в колонны, — требовала побольше раненых посадить на грузовики и поменьше оставить идти своим ходом.

Но теперь все, слава богу, уже позади: еще вчера, в ожидании общей капитуляции, пришел приказ очистить вблизи передовой резервные госпитальные помещения. Колонны двинулись в тыл с утра, и Росляков, приехавший к шестнадцати — сроку окончания эвакуации, застал хвост последнего грузовика, похвалил Таню, что уложилась в срок, и рассказал, что вместе с Паулюсом сдались не то пятнадцать, не то шестнадцать генералов и войска начали складывать оружие.

— Это у соседей, — добавил Росляков. — А на участке нашей армии пока стреляют.

— Кто их знает! — сказал Росляков. — Поживем — увидим. Наверно, злитесь на меня, что обещал заменить мужиком и не заменил?

— Вы, оказывается, тут даже на замполита Сто одиннадцатой шумели, что ваших немцев не по норме кормят! "Откуда ты, говорит, такую отчаянную партизанку на меня напустил? Чуть ли не под пистолетом меня держала: харчи или смерть!"

— Да ну, это он шутит. Я, правда, к нему ходила, я и к замполиту полка ходила. Все понемножку помогли.

— Была бы у нас медаль "За милосердие" — пришлось бы представить, — сказал Росляков, — а раз ее нет, представим к "Отваге". Все же одна женщина против восьмисот немцев!"

«Существует довольно распространенное мнение, что немцы якобы боялись рукопашного боя. Не боялись. Немцы не только «на хлеб меняли ножики», но и искусно ими владели. В Германии 30-х годов культ холодного оружия царил покруче, чем на Кавказе (рекомендую полистать в Интернете книгу «Холодное оружие Третьего Рейха». Кинжалы, тесаки, кортики, ножи являлись важным элементом не только физической, но скорее больше психологической подготовки солдат и офицеров. Был разработан даже специальный нож для «Гитлерюгенда». В 10 лет сдал экзамен на членство в организации – и носи с гордостью нож на поясе. С 1933 по 1942 год таких ножей было выпущено 15 миллионов – именно столько немецких пацанов прошло через «Гитлерюгенд» и в 1945 даже самые юные из них встретили советские танки, но, естественно не ножами, а «фаустпатронами».

Это к тому, что немцы и в Сталинграде дрались отчаянно и до последнего. В том числе и те, кто якобы «хотел жить мирно и не хотел воевать». И довели сами себя до полного истощения. Поэтому, перед их мужеством и героизмом – да-да, именно так – могу снять шляпу. Но считать их невинными жертвами – извините, нет.

Кстати, 17-го июля 1944 г. по Москве провели 57 тысяч пленных немцев и французов, воевавших на стороне немцев. Ничего – отшагали как миленькие два десятка километров, никто не помер, и только четверым отставшим была оказана медицинская помощь.

А 16 августа 1944 г. по улицам Киева прошли 37 тысяч пленных немцев, включая 549 офицеров, построенные шеренгами по десять человек в ряд. Общая длина маршрута составила двадцать один километр. Военнопленные шагали по Киеву в течение пяти часов – с десяти утра и до трех часов дня. Ее движение охраняла городская милиция и более тысячи солдат конвойных войск НКВД. Они же отвели обратно в лагерь пятнадцать пленных, которые отстали от общего движения колонны.

Это к мифу «о тяжких условиях плена» – те, кто попадал в советские лагеря относительно здоровым, были бодры и веселы вплоть до 1956 года, когда их начали отпускать на родину.

Миф о «тяжких условиях» в том же Бундестаге развеяла, сама очевидно того не желая, и одна девочка из России. Она рассказала, как в 1947 году один немец отравился в лагере паленой водкой. Выходит, условия были не столь уж и тяжелыми, если в лагере доставали водку. Ну а то, что она оказалась паленой… (Это немцам хорошо рассказывать про паленую водку, у нас эту историю и слушать бы никто не стал).

P.S. Для того, чтобы все это знать, совсем не обязательно рыться в архивах и ходить на немецкие кладбища – достаточно почитать советскую военную прозу. Ничего нового этот мальчик не сказал, не открыл. Но, несмотря на «травлю», вангую, в Бундестаге выступит еще не раз.

От редакции: До 1955 года, когда стали массово выпускать пленных немцев и австрийцев, из 3,5 млн человек за 10 лет умерло 450 тысяч. Для сравнения: в немецкий плен попали 4,5 млн советских военнослужащих, из них за 4 года умерло и погибло в лагерях до 1,2 млн человек.

Как кормили военнопленных немцев в сталинских лагерях?

Объявляю для руководства и неукоснительного исполнения, установленные директивой НКО СССР №ВЭО/133 от 26 июня 1941 г. суточные нормы питания немецких военнопленных, содержащихся в местах лишения свободы по линии НКВД и в пути следования.

Солдатам и офицерам немецкой армии, сдавшимся в плен добровольно (то есть тем, кто действительно не хотел воевать) норму выдачи хлеба увеличивали на 100гр. и сахара на 10гр. в день.

Теперь позволим себе сравнить этот паек с минимальной продовольственной корзиной в современной РФ. Среднестатистический россиянин, по мнению чиновников, должен съедать по 366 грамм хлеба или макарон в день. При этом в 1941 году паек для немецкого военнопленного, напомним, составлял почти вдвое больше - 600 грамм. В пересчете на день немцы получали в три раза больше рыбы, немного больше овощей, а также вчетверо больше "соли, чая и специй.

Что касается калорий, то тут есть детальный расчет. З апрошедшие годы кое что изменилось, но не принципиально.

Пожалуй, это куда более актуальный вопрос как для парламентариев, так и для администрации президента, правительства и так далее.

Но людям, живущим исходя из размеров минимальной потребительской корзины, приглашение в Москву на откром не грозит.